Тем временем британские газеты, особенно Times лорда Нортклиффа, параноически выдумывали гнусные немецкие схемы и требовали наказания. Times сообщила своим читателям, что немецкие дети голодают из-за блокады. Ну и что? По мнению Times, Британия должна «вернуть Германии бессилие, до которого она ее унизила, и для этой цели блокада является нашим необходимым инструментом, пока она не подпишет мир» [5].

До того как он стал Альфредом, лордом Нортклиффом, богатым газетным магнатом, фамилия Альфреда была Хармсворт[87] – подходящая для человека, который самоутверждался, причиняя боль. Философ XIX века Сёрен Кьеркегор[88] описал функцию желтой прессы как унижение людей, чтобы заставить читателей, которые ничего не добились, почувствовать свое превосходство. Хармсворт был экспертом в этом деле. Настал, как предупредил Белл, «самый подходящий момент для отказа от такого отношения». В противном случае «ситуация может оказаться фатальной».

Белл видел растущее недовольство немецких масс, которые считали, что «мы, британцы, заставляем женщин и детей умирать от голода». Times ошибалась, полагая, что они спокойно примут свое «бессилие». Некоторые уже выступали за пламенную месть «иностранцам», и эта идея привлекала новых сторонников. Популярные исторические источники, которые подчеркивают Версальский договор как причину возникновения нацизма, недооценивают расистскую радикализацию, произошедшую до того, как соглашение вступило в силу.

Белл вернулся в Берлин как раз к презентации проекта договора немцам в первую среду мая. Он увидел, как радикально изменилась культурная жизнь страны. До Первой мировой войны музыкальные развлечения в Германии были романтическими и пасторальными – «веснушчатые девушки играли в лесу на гитарах», как выразилась газета Evening Mail[89] [6]. Теперь в ночных клубах Берлина царили головокружительный джаз, судорожные танцы, кокаин, проститутки и электрический свет. Частично электричество в воздухе возникло из-за волнения, когда удавалось пройти мимо уличных грабителей живыми, но возвращение домой в пьяном виде давало худшие шансы на выживание.

В Берлине были задатки лучшей бесшабашной вечеринки всех времен. К февралю 1919 года более 60 ночных заведений обслуживали шумную толпу. Ночные клубы вели оживленный бизнес, продавая бутылки шампанского по 130 марок – больше, чем большинство берлинцев зарабатывали за неделю. Bystander[90] описал эту сцену: «Берлин иногда дуется и капризничает до 9 часов вечера, а затем, в резкой контрастной манере, впервые проанализированной философом Гегелем, он переходит в дикие пароксизмы рева, хихиканья, резвости, скачков, жадности» [7].

Белл не видел в этом никакой философской мудрости. «Я не могу лучше описать доминирующую психическую ноту, – писал он, – чем назвать ее своего рода умственной медленной лихорадкой. Одним из ее последствий является стремление отвлечься любой ценой. С этим связан аномальный порыв танцевать и безрассудная расточительность в других развлечениях» [8].

Люди устраивали вечеринки и бешено тратили деньги не потому, что они были богаты и счастливы, а потому, что они «живут в безнадежном ужасе перед тем, что грядет». Они пили и танцевали, чтобы забыть о надвигающейся гибели.

За день до презентации проекта договора немцы надеялись, что Вильсоновский мир, основанный на «14 пунктах», восторжествует. Они воображали, что их страна вступит в Лигу Наций, репарации будут регулироваться, национальные границы не изменятся, и они смогут рассчитывать на процветающее демократическое будущее. Но проект договора представлял собой серию сильных пощечин, вырывавших их из счастливой мечты. Германия дорого заплатит землей и богатствами и останется в изоляции от сообщества наций.

Белл видел отчаяние в глазах своих демократических немецких друзей. Большинство из них были слишком ошеломлены, чтобы протестовать против разорения, которое готовил им проект договора. На первый взгляд казалось, что жизнь идет своим чередом. Людям не хватало энергии, чтобы остановить или изменить распорядок дня. «Оркестры играют в ресторанах одни и те же мелодии. Мужчины идут по делам, как обычно. Но если поговорить с ними, то окажется, что они парализованы перспективой условий мира».

Британские переговорщики в Париже также были шокированы, увидев проект договора, хотя они и помогали его писать. Но, как рассказал Джеймс Хедлам-Морли из Министерства иностранных дел, проект был составлен на основе результатов работы комитетов над отдельными вопросами. Каждый считал, что был прав, вынося приговор Германии, не принимая во внимание, что все остальные комитеты поступали так же. Несмотря на то что никто этого не планировал, все вместе привело к полному уничтожению не только Германии, но и возможности мира.

Проект диктовал, что Германия потеряет 13 % своей территории и 10 % своего населения, включая богатый Саарский бассейн на границе с Францией, а также Позен, Западную Пруссию и Верхнюю Силезию. В то же время Союзники ожидали, что Германия выплатит репарации, хотя точная цифра еще не была установлена. Белл знал, что Германия была функционально банкротом, даже если бы вся ее территория осталась на месте и до начала выплаты репараций.

Любой немец, который поднесет перо к непересмотренному договору, подпишет смертный приговор демократии страны. Белл предупредил, что Германия станет «вечным изгоем» Европы [9]. Союзникам вряд ли будет комфортно жить рядом с таким опасным соседом. В начале Великой войны профессор Белла из Гарварда Джосайя Ройс настаивал на нарастающей потребности в послевоенном триадном переводчике, который понимал бы обе стороны конфликта и говорил с обеими. Его ученик стал этим переводчиком, и это было дело жизни и смерти. А12 ждало больше бессонных ночей с перерывами на пару часов дремы.

Наиболее информированные немцы рассказали Беллу, что они колеблются между принятием и отклонением договора. Они также знали, что не имеет значения, какой вариант они в итоге выберут. Он неоднократно слышал: «Я в любом случае не вижу для Германии будущего». Больше, чем когда-либо, рабочие были «деморализованы и наполнены идеей о легкой жизни, которой можно достичь посредством революции» [10].

Правительство было на грани падения. Но теперь в Прусском собрании появилась отчаянная спасительная идея. Левый независимый социалист Адольф Хоффманн, которого Белл называл «мафиозным оратором», заявил, что правительство должно поставить бесполезную подпись под несправедливым договором, а затем ждать, пока грядущая мировая революция аннулирует его. (Позже Гитлер перенял эту идею. Когда он захватил контроль над Германией в 1933 году, страна прекратила выплачивать репарации.)

Белл осознал невозможную ситуацию: «Если мы не готовы пойти на огромные уступки, которые мы не хотим делать нынешнему правительству, результатом станет нестабильный режим как краткая прелюдия к полному краху» [11]. Единственный способ остановить это – пересмотреть проект. Белл стал главным редактором Версальского договора, поддерживая идею, позже сформулированную Хемингуэем: «Единственный вид письма – это переписывание».

9 мая Белл предупредил, что советская позиция переместилась с периферии в центр политической жизни Германии. Влиятельные фигуры, такие как принц