Он спросил с недоумением:

– Постой-постой, а пирсинг при чем?

Я отмахнулся.

– Его тоже ставят из революционного протеста. Против засильястарого мира, в котором нет пирсинга.

Он потряс головой так, что губы зашлепали, как у собаки уши,когда выбирается из воды и отряхивается.

– Э-э-э… не понял. Все равно не понял. Но ладно, это неважно. Главное, за технологиями нужен глаз да глаз! Вообще за наукой надоприсматривать. А то от нее больше гадостей, чем полезности…

Я демонстративно огляделся по сторонам.

– Конечно, и телевизор – гадость, и мгновенная связь,избавление от большинства болезней, комфорт, изобилие… Все это можно осуждать,но что-то никто не отказывается!

– Это совсем другое дело, – ответил он сдостоинством. – Даже из другой оперы.

Я попытался смолчать, некоторые вещи настолько очевидны, нодоказывать их бессмысленно: оппонентами движет не рассудок, а вера. Илиневерие, это не важно. Аркадий гордо заявляет, что никогда не позволитмодифицировать свое тело, он-де не киборг, а человек, который звучит гордо, асам зачем-то утром и вечером чистит зубы пастой, убивающей микробы исохраняющей эмаль, предпочитает витаминизированное молоко, ежедневно бреется,посещает стоматолога и, гад брехливый, модифицирует свое неприкосновенное телосеребряными пломбами в зубах!

А зачем аппендицит удалил, мелькнула ироническая мысль. Эх,дурачок… Ну хоть не такой, как эти несчастные, что вообще рехнулись на «тайныхзнаниях тибетских мудрецов», настрадамусей Предсказамуса, целебных чаяхкитайских императоров и волшебной мази из говна индийских коров. Тех вообщепора в психушки, а этот вполне адекватен, если дать лопату и поручить рыть отзабора и до обеда.

Михаил прислушивался с интересом, но в разговор не вступал.Положение у него двойственное: как интеллигент должен бы поддерживать Леонида,однако как преуспевающий бизнесмен, чей бизнес развивается благодаря высокимтехнологиям, позволившим людям от избытка всего-всего заниматься здоровьем…Даже здоровым людям.

Женщины тоже помалкивали, они не столь принципиальны и судовольствием пользуются плодами высоких технологий. А раз так, то попримитивности своей у них язык не поворачивается так уж обвинять науку во всехпреступлениях и грехах. Да и вообще они в кухне только уши временамивытягивают, проверяют, о чем мужчины сплетничают.

Леонид фыркнул и оглядел всех поверх голов.

– По-моему, – сказал он громко и веско, –бессмертие – жутко скучно. К нему даже приближаться не стоит.

Михаил снова промолчал, я видел, что смотрят на меня, развелруками.

– Я не стану говорить, что это только ваше мнение… я считаю,тебя, Леонид, очень неглупым человеком. Я не стану говорить, что ты, по моемумнению, просто прикидываешься. Тебе жутко жаждется войти в это бессмертие, нохочется, чтобы никто не увидел, как тебе этого хочется… а чтобы тебя либопереубедили, либо привели в бессмертие насильно. И тогда ты, побурчав, примешьтот мир… чтобы бурчать и критиковать дальше, ибо русский интеллигент, ничего непроизводя и не создавая, тем не менее все осуждает и все требует изменить. Как,он не знает и гневно отвечает, что это не его дело – знать, он-де не врач,он боль, он священная и посконная боль всенародная…

По-моему, я переборщил, даже начал жестикулировать иподвывать трагически, чисто в духе русского интеллигента, высокопарнорассуждающего о судьбах культуры и цивилизации. Леонид смотрел сперва с укором,потом отступил и уставился почти враждебно.

Михаил сказал предостерегающе:

– Володя, вы чересчур…

– Согласен, – сказал я поспешно, – извините,Остапа понесло. Это я так выравниваю… перегнутое.

– Да уж перегнули, – сказал Михаил, он оглянулся наугрюмо замолчавшего Леонида, – хотя, конечно, какая-то часть правды вваших словах есть…

Леонид фыркнул.

– Правды? В чем?

– Да я по своим пациентам смотрю, – ответил Михаил,защищаясь. – Ну не хотят люди не то чтобы умирать, даже стареть нехотят!.. И таких все больше и больше.

– А ты этим и пользуешься, – сказал Леонид осуждающе.

– Я врач, – ответил Михаил со скромностью, что пачегордыни. – Я обязан помогать даже здоровым, если они хотят стать ещездоровее, иммуннее, крепче, моложе. Так что могу допустить мысль… толькодопустить!.. что некоторые, особо зацикленные на проблеме здоровья, могут иввести в тело дополнительные… э-э… датчики. Ну, сигнализирующие о повышенииуровня сахара в крови…

Леонид сказал с великим презрением:

– Мы говорим не о датчиках! Датчики великая русская культуракак-то способна еще допустить… при определенных условиях, но речь идет о вовсечудовищном вмешательстве в человеческий организм!

Михаил сказал быстро:

– Это не я говорю! Это – Владимир.

Взгляды обратились в мою сторону, я скривился, сказал сбезнадежностью:

– Ну почему мы все время врем? Почему не сказать правду?

– А в чем, по-вашему, правда? – поинтересовался Леонидядовито.

– Мы ее все знаем, – ответил я с великойнеохотой, – но… молчим. Так принято. Человек смирился с неизбежностьюсмерти, но чтобы не выглядеть побежденным, делает вид, что сам отказывается нетолько от бессмертия, но даже от долгой жизни. Жрет, что попало, пьет, лезетпод пули… Так вот мы говорим правду: мы хотим жить вечно!.. А насчет скукибессмертия… признайтесь, это же несерьезно! Что, в вашей нынешней жизни небывает скуки? И что, вешаетесь?.. Вечная жизнь точно так же может бытьувлекательной или скучной, все зависит от вас. Попутно вопрос: а мертвым бытьвесело, да?.. К тому же, если в вечной жизни станет скучно, то вон дверь набалкон. Прыжок на асфальт… у меня какой этаж?.. всего-то делов!

Передача с центральной площади закончилась, пошли новости остолкнувшихся поездах в Бразилии, о чудовищном цунами в Индонезии, где смыло иунесло в море полмиллиона человека, разрушены три города и сотни поселков. Тутже телеведущая защебетала о новой выставке цветов на Манежной площади, япокосился на Леонида и Михаила, но у них, как у истинно русских интеллигентов,память если и не коротка, то избирательна, не возопили, что надо все бросить икинуться помогать этим индонезийцам.

Наконец перестали лицемерить, мелькнула мысль. Наконец-топерестали по всем каналам показывать, как к обвалившемуся дому бросаются совсех сторон спасатели с невероятным снаряжением, как президенты стран выражаютсоболезнование, а высшие должностные лица прерывают все дела и тут жеоказываются на месте трагедии, ах-ах, люди гибнут, как можно…

Да, гибнут. Но когда чудовищная волна сметала все напобережье и топила сотни тысяч людей, в Европе как раз был обеденный перерыв,миллионы рабочих и служащих сидели за обеденными столами и поглядывали наэкраны включенных телевизоров. Ни у одного не выпала ложка из ослабевшей руки,ни один не бросил есть, ни один даже не утратил аппетита. Все усердно работалиложками, вилками, сочувствовали – так принято! – прикидывали, сколькопогибших окажется при окончательном подсчете. Потом одни радовались, чтоугадали, другие огорчались, что так промахнулись.