– Я – как мальчишка-подросток, который любит не ту девочку,которую хочет, а хочет не ту, которую любит.

И Марьяна надолго задумалась: так ее он хочет или любит?!Если хочет – то почему не совращает? И вообще – почему ее ни разу еще никто несовращал? И как-то обидно сделалось за свою пропадающую жизнь…

В общем, Борис добился-таки, что Марьяна стала о нем хотя быдумать – иногда.

В ту роковую новогоднюю ночь он так набивался прийти, чтоМарьяне даже не по себе стало, когда в конце концов пришлось его довольно-такигрубо отшить. Ох, как она кляла себя потом за это, поедом ела: ведь Бориспришел бы явно не с пустыми руками, наверняка принес бы то растреклятоешампанское, Марьяне не пришлось бы уходить из дому, отец не умер бы водиночестве… может быть, вообще бы не умер…

Чепуха, бред, конечно, однако этот бред надолго втемяшился всознание Марьяны и снова изменил ее отношение к Борису. Теперь она поглядывалана него виновато, как бы непрестанно прося прощения. Тот небось голову ломал –за что, но поскольку в Нижнем Новгороде скорее завелась бы тропическая мухацеце, чем к Борису пристал бы комплекс рефлексии, он решил, что Марьянаодумалась, оценила его, истинное сокровище, по достоинству, да не знает, какдать ему это понять. Радости его не было предела, и очень скоро ИринаСергеевна, на миг вынырнув из пучин своего черного горя, сказала, что отвергатьтакую любовь – настоящее преступление.

Потом Марьяна поняла, что они с мамой были простодоверчивыми и глупыми дурами. Никого, кроме себя, Боря Лепский никогда в жизнине любил…

Но глубину отчаяния Марьяны в ту пору было невозможноизмерить, а ведь она должна была служить опорою матери, потерявшей всякую волюк жизни! Ей же самой хотелось слышать слова утешения, те слова, которые онанаходила для матери. Хотелось, чтобы и ее кто-то постоянно уверял: со смертьюлюбимого человека жизнь не кончается, что отцу было бы невыносимо видеть, какони с матерью сами себя зарывают в могилу, а он, напротив, хотел бы глядеть наних с небес, утешаясь, что не придавил их к земле, не обездолил…

Борис повторял это так часто, что Марьяна ему в конце концовповерила. Да он и вправду так думал. По складу своей натуры он был просто неспособен долго предаваться печали – и не терпел вокруг себя печальных лиц. Дочего же это было хорошо: однажды понять, что жизнь продолжается, что не стыднобыть счастливой, не стыдно впервые приоткрыть губы в поцелуе и шепнутьсамозабвенно в ответ на задыхающееся признание:

– Я люблю, люблю тебя!

– И я тебя люблю…

Когда Марьяна сказала маме, что Борис сделал предложение, тавоскресла буквально на глазах. Пожалуй, у нее уже тогда зародилось желаниеудалиться в монастырь, но не бросишь же девочку одну! И не с собою же брать. Ивот – такая прекрасная возможность сделать счастливой и дочь, и себя.

Марьяна читала в материнской душе, как в открытой книге.Можно было обидеться, конечно, что мама спешит стряхнуть ее с себя, сбыть, какговорится, с рук, однако обижаться Марьяне не давало ощущение близкогоспокойного счастья, которое преследовало ее теперь постоянно. Нет, онапо-прежнему не сходила с ума по Борису, однако твердо намеревалась всюоставшуюся жизнь готовить ему еду, вести его дом, спать с ним в одной постели ирожать ему детей.

Правда, два последних пункта вызывали у Марьяны смутныйстрах. В свои двадцать три года она была девственна душой и телом: никакиеплотские мучения были ей неведомы, а эротические страницы книг и газет вызывалиу нее смущение даже наедине.

Борис это, конечно, понимал. Похоже, и вправду именно этухолодноватую сдержанность он любил в Марьяне. Однако вся их первая брачная ночьпрошла в бесплодных попытках Бориса возбудить молодую жену (а даже нанеискушенный взгляд Марьяны, ее муж оказался весьма сведущ в наукеобольщения!). При каждой попытке овладеть ею Марьяна вся сжималась и начиналатак трястись от страха, что Борис невольно отступал, потому что не способен былзаниматься любовью, ощущая себя при этом гнусным насильником.

Марьяна же чувствовала себя, конечно, дура дурой. Однако,кажется, никогда в жизни она не испытывала такого облегчения, как в ту минуту,когда Борис, сдавшись перед измучившим его желанием, накрыл Марьяниной ладоньюпугающее существо, которое только что причиняло ей столько боли и страха,заставил ласково сжать его, а потом дернулся, застонал…

Наутро оба старательно отводили друг от друга глаза. ПотомБорис куда-то ушел, а к вечеру Марьяна настолько измучилась от чувства вины,которым не с кем было поделиться (не маме же звонить, сообщать, чтопроизошло!), что готова была на все, лишь бы ответить наконец желаниям Бориса.Может быть, он вообще больше ее не захочет? Может быть, нашел утешение настороне?.. И никогда не вернется к своей фригидной жене?

«Не выпить ли вечером для храбрости? – мрачно думалаМарьяна. – Или, наверное, какие-нибудь лекарства есть? Неужели он недогадается, что меня нужно чем-то раскрепостить? Наверное, у меня уже комплексстарой девы!» Потом она вспомнила, что ей всего лишь двадцать три, в монахинизаписываться еще рано, – и снова начала метаться по уютной квартирке, которуюснял для них Борис, с опаской и надеждой поглядывая на полку с видеокассетами:а вдруг там найдется какой-нибудь эротический допинг?

Борис пришел уже поздно вечером как ни в чем не бывало,сказал, что задержался, потому что в аптеке проводится учет. Поужинал, похвалилМарьянину стряпню, а потом достал из кармана вчетверо сложенную промокашку.Да-да, совершенно такую, какая раньше вкладывалась в ученические тетрадки!Потом все стали писать шариковыми ручками, и надобность в промокашках отпала.

– Что, диктант будем писать? – заискивающе пошутила Марьяна.

– Да нет, сочинение на вольную тему, – ответил Борис и,осторожно отщипнув от розовато-сиреневой бумажки угловой квадратик, положил егов рот. Марьяна заметила, что промокашка аккуратно разлинована карандашом надобрый десяток таких квадратиков.

– Ну-ка, попробуй, – оторвал еще один уголок Борис. – Небойся, это так… забава! Вроде любовной магии, – пояснил он в ответ на ошарашенныйМарьянин взгляд. – Ты же училка… училка моя ненаглядная! Значит, путь к твоемусердцу лежит через чернильницы, ручки, тетрадки, учебники и промокашки.

Слава Богу, он на нее не сердится!

– Чернильный любовный напиток? – со счастливым смехом спросилаМарьяна, кладя в рот сладковатую, попахивающую аптекой бумажку и поудобнееустраиваясь на диване в объятиях Бориса.