Красная валькирия - Михаил Кожемякин

Дорогие Читатели! Перед вами история любви и человеческих душ, войны и революции. Многие герои этой книги сыграли немалую роль в событиях, ставших для России коренным переломом. Их дневники, письма, воспоминания и, конечно же, стихи, использовались нами при написании этого романа. Другие герои не существовали никогда и были созданы воображением авторов. Некоторые исторические события были интерпретированы нами по-своему и дополнены вымышленными подробностями, деталями и названиями. Не забывайте, Читатель, перед вами - не историческая или литературоведческая монография, а исторический роман или, скорее, роман с историей, где факты переплетены с фантазией.

Надеемся, что наши герои оживут в вашем воображении и подарят вам несколько приятных часов от соприкосновения с тем, что не подвластно времени.

Петроград, зима 1916 года

Ожидание писем от любимого человека - сладкая мука, и эту муку Лара Рейснер выносила с трудом. Она прекрасно знала, что тот, кто должен был эти письма написать, находился сейчас, поздней осенью 1916-го, на фронте, на двинском направлении. И там, несмотря на его браваду и ее нежелание думать об угрожающей ему опасности, - смерть и кровь, эхо орудийного огня и горящие села на унылых равнинах, ночные конные разведки и стычки с германцами. Он писал редко, и она, чтобы поскорей дождаться очередного письма, ходила к Николе Угоднику, в часовню Христа Вседержителя, расположенную в самом конце Каменноостровского проспекта. Ставила свечи перед образом Николая Чудотворца, покровителя странствующих и путешествующих, и перед ликом Михаила Архистратига, осеняющего своими крыльями небесное и земное воинство. Потом писала ему: "Милый Гафиз, Ваш Угодник меня разоряет. Если по Каменному дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная часовня. И даже не часовня, а две каменных ладони, сложенных вместе, со стеклянными, чудесными просветами. И там не один св. Николай, а целых три. Один складной, и два сами по себе. И монах сам не знает, который влиятельней. Поэтому свечки ставятся всем заодно".

В церкви было легко и спокойно: свечи перед ликом Николая Мирликийского горели тихо и ласково. Лариса ступала еле слышно, чтобы не потревожить сине-золотой церковный полумрак, источавший покой и надежду. Перед иконой Богородицы Семистрельной молилась о том, кто наверняка бравирует опасностью и верит, что шальные пули не задевают поэтов. В письмах она называла его Гафизом, как великого персидского лирика, который мечтал отплыть в "золотую страну Индию" и так и не осуществил задуманного.

Ее Гафиза звали Николай Гумилев, и совсем недавно он написал ей: "На все, что я знаю и люблю, я хочу посмотреть, как сквозь цветное стекло, через вашу душу, потому что она действительно имеет свой особый цвет, еще не воспринимаемый людьми (как древними не был воспринимаем синий цвет). И я томлюсь, как автор, которому мешают приступить к уже обдуманному произведению. Я помню все ваши слова, все интонации, все движенья, но мне мало, мало, мне хочется еще".

Слова Гафиза о синем цвете, который не воспринимали древние, удивили Ларису. Но один университетский профессор объяснил ей, что древнегреческие художники не использовали синий цвет и знали только четыре краски: белую, желтую, красную и черную. Греки любили теплые, живые, горячие цвета, наполненные солнечной силой, - как страсть, как жизнь, как любовь. Синий и фиолетовый были для них слишком холодными и отвлеченными - как вечность и бессмертие, которыми владеют только боги. Христианство соединило синеву неба с золотом солнца. Какого же цвета ее собственная душа, и что же необычного в этом цвете? Или эти слова Гафиза - просто лесть, комплимент влюбленного поэта? Свою душу Лариса Рейснер раньше видела серой, как сталь. Но, быть может, любовь к Гафизу все изменила и ее душа стала бирюзовой, как воды Балтики в солнечный летний день?! Или золотой, как всепобеждающее, вечное солнце? И тогда Гафиз не зря называет ее в письмах "Леричкой, золотой прелестью". Такой он видит ее душу.

Под письмом значился адрес: "Действующая армия, 5-й гусарский Александрийский полк, 4-й эскадрон, прапорщику Гумилеву" - и целая комбинация лишенных для нее всякого смысла чисел и литер, которые почему-то следовало называть "полевой почтой". Адрес этот был условным, как все на войне. О военных действиях Гафиз писал мало и неохотно. Все больше о фронтовом быте, о новых замыслах, просил прислать ему книги, вспоминал о разных пустяках, дорогих им обоим - так, как будто никогда не убивал и сам не мог быть убитым каждый день. Лариса понимала, что Гафиз не может и не хочет писать о главном. Наверное, было слишком трудно, находясь в иной, жестокой реальности, описывать эту реальность в письмах. В своих посланиях он рассказывал ей о чем и о ком угодно: янычарах, эвкалиптовых деревьях, Кортесе и Мексике, чудесном острове Мадагаскаре, только не о себе самом и не о войне. Война была огромной и непонятной, как молчание, как неизвестность, как пустота.

"О моем возвращении я не знаю ничего", - каждый раз добавлял Гафиз, а Лариса думала, к кому же он вернется: к ней, к жене - Анне Ахматовой - или, может быть, к хорошенькой поэтессе Маге Тумповской, с которой флиртовал до отъезда на фронт? Или всего лишь к самому себе, матери и сыну? И что подумают о его возвращении кокетливые польские и литовские паненки, чьи усадьбы оказались в зоне военных действий? Лариса сходила с ума от ревности.

Труднее всего было выходить из церкви прямо в темно-сиреневый тягучий снежный сумрак (снег в этом году выпал рано, уже в ноябре, и каково там, в окопах, измученным и озябшим людям!), идти одной по мосту через Неву, мимо барок и зевающего городового, бормотать про себя стихи - Гафиза, свои или чужие. И снова и снова, упрямо и без всякой жалости к себе, думать о тех женщинах, которым он пишет, кроме нее. Конечно, Ахматовой - жене и царице, первой, а может быть, и единственной настоящей любви, ибо любит ли он ее, Лару, Бог весть?! Обязательно - матери, Анне Ивановне Гумилевой, а, может быть, и кому-то еще. Впрочем, не все ли равно, чьи "милые, бесконечно милые руки" он мысленно целует там, на фронте. Не важно даже, случается ли ему целовать ручки и губки польских и литовских панночек, не успевших вовремя покинуть свои усадьбы. Главное, чтобы письма от Гафиза приходили почаще, а в них - и радость, и восторг, и бесконечное отчаянье. Ее отчаянье, потому что впервые в жизни избалованная мужским вниманием красавица и одаренная поэтесса Лара Рейснер отчаянно и бесповоротно теряла собственную душу. Роняла ее тягучий чернильный сумрак, под напевное бормотанье стихов, его стихов, которые так шли этому городу и снежной вечерней синеве.

Она шла на поэтический вечер в Петроградском университете, где наверняка будет много глупых студентов и умных профессоров (или наоборот - умных студентов и глупой профессуры). На вечере, возможно, будет ее отец - профессор права Михаил Андреевич Рейснер, прочитают много чудесных стихов и ничуть не меньше бездарных виршей. Не будет только единственно нужного ей человека - Гафиза. Отец наверняка удивится, что Лара снова ходила к Николе Угоднику, ведь прежде дочь не отличалась набожностью и предпочитала молитвам разговоры о скорой и неизбежной социальной революции. Михаил Андреевич слыл в петроградских ученых кругах пораженцем: он не только не верил в победу России в войне с германцами, но и откровенно желал своей родине поражения. Лариса до недавних пор соглашалась с отцом и самым активным образом участвовала в издании журнала "Рудин", имевшего в широких кругах репутацию пораженческого, а в ограниченных - революционного.