Цицерон, оглядев зал, начал негромко говорить, стараясь,однако, чтобы его голос был отчетливо слышен повсюду:

— Уже многие годы мы справедливо считали, что нашадемократия самая действенная и лучшая, а права римских граждан находятся поднадежной защитой. Мы привыкли считать сенат оплотом римской законности,народных трибунов — ревностными поборниками прав наших граждан, преторов,цензоров, ставившими достоинство и честь выше всего на свете, а консулов,облеченных почти неограниченной властью, — подлинными «отцамигосударства». Но сегодня приходится говорить с болью, что наша демократия недействует, свобода многими понимается как свобода вести себя как угодно иделать все, что угодно. На наших улицах творятся бесчинства, наместники грабяти разоряют наши провинции, суровые законы нашей морали ежедневно нарушаютсясотни раз, отцы вступают в кровосмесительную связь с дочерьми своими, а нашипатриции соблазняют жен своих друзей и близких.

При этих словах Цицерона Катон, повернувшись, в упорпосмотрел на Цезаря, но тот спокойно выдержал этот тяжелый взгляд.

— Наша молодежь погрязла в роскоши и разврате, —продолжал консул. — Дело дошло до того, что многие из них отказываютсяслужить в армии, что всегда считалось высшей честью для римлянина. Последниесорок лет мы проигрываем сражения из-за продажности наших полководцев,неспособности наших солдат, отсутствия военной выучки у наших легионеров.Высшей честью для наших предков было служение отечеству, но сегодня мы забылиэти слова. Мы стараемся извлекать пользу лишь для себя, отечество стало для наспустым звуком, мы кричим о правах римлянина, забывая, что имеем не менеемногочисленные обязанности перед римским народом. Дело дошло до того, что нашинародные трибуны сами подстрекают к мятежу и возмущениям, сами становятсяисточниками смут и бедствий. Я не могу в полной мере выразить все то, что хочусказать, если не укажу на этих людей. Мы всегда гордились тем, что откровенновысказывались по всем вопросам, указывая виновных и наказывая нерадивых. Итеперь последую примеру древних. Я хочу спросить народного трибуна ЛуцияКальпурния Бестиа, где он был прошлой ночью, что делал?

Народный трибун, к которому так эффектно обратился Цицерон,вздрогнул от неожиданности.

— Я… Я… — залепетал он, не находя нужныхслов, — я был дома, — наконец решился выдавить из себя Бестиа и толькотут, придя в себя, вскочил на ноги. — Я не буду отвечать на твои вопросы,Цицерон, — закричал народный трибун, — согласно нашим законам, никтоне имеет права требовать отчета у народных трибунов, никто!

Цицерон наклонил голову в знак согласия.

— Да, ты действительно хорошо знаешь наши законы и своиправа. Но пусть тогда мне ответит претор Лентул Корнелий, где он был прошлойночью?

Сенаторы посмотрели на Лентула, который не спеша поднялся сосвоего места и так же спокойно сказал:

— В отличие от Цицерона я не всегда помню, где провожусвою ночь.

На галерке раздался смех. Даже консул Антоний попыталсяулыбнуться, но осекся под строгим взглядом Цицерона. Многие пожилые сенаторынеодобрительно качали головами.

— Я не помню, — громко и нагло сказал претор.

— А я считал Цицерона умнее, — заметил КрассЦезарю, — так он ничего не добьется.

— Подожди, — посоветовал Цезарь, — он еще недошел до Катилины.

Выждав, пока смех утихнет и претор сядет на свое место,Цицерон заговорил уже громче обычного:

— А может, Катилина нам расскажет, где были эти люди?Почему ни один из них не ночевал дома в ту ночь и где были сидевшие рядом сКатилиной его друзья и коллеги? Где, наконец, был сам претендент в консулы? Аможет, он хочет рассказать нам о своем друге Гае Манлии, который начал собиратьв Этрурии войска для гражданской войны? Говори, Катилина, не молчи.

— Это ложь! — закричал, вставая, народный трибунБестиа.

— Нет, это правда, — сурово сказал с местаКатон, — сегодня утром оттуда прибыл гонец. У Манлия уже три тысячи сторонников.

Сенаторы заволновались, зашумели. Некоторые люди привстали,стараясь перекричать друг друга. Галерка оглушительно заревела.Председательствующий, подняв руку, довольно долго ждал, пока, наконец, в залеустановится относительная тишина.

— Сенатор Катон, я прошу сообщить сенату все известныевам факты, — громко сказал принцепс сената.

— Они известны всему миру, — спокойно началКатон, — Манлий готов начать войну. А мы здесь занимаемся дискуссиями.Нужно срочно собирать армию и поручать одному из консулов ведение военныхдействий, для чего необходимо одобрение сената. Сегодня еще не поздно спастиреспублику, Катилина и его сторонники готовы нанести удар в спину нашейдемократии. У них есть друзья и союзники. Эти люди еще страшнее, чем Катилина,ибо они незримо стоят за ним, готовые в любой момент вмешаться и поддержатьего.

Катон не рискнул показать на Красса и Цезаря, но,повернувшись к ним лицом, ясно дал понять всему сенату, кого именно он имел ввиду. Красс, покраснев, пробормотал какое-то ругательство, а Цезарь толькоулыбнулся. Закончив речь, Катон прошел к своему месту, а председательствующийснова дал слово Цицерону. Знаменитый оратор сделал несколько шагов к центрузала:

— Подобные обвинения нельзя оставлять без ответа. Катилинадолжен высказаться и рассказать нам все, объяснить. Обращаюсь к тебе, Катон,готов ли ты повторить свои обвинения в суде?

Катон встал.

— Я готов.

— Ты слышишь, Катилина, тебе предъявлено обвинение вгосударственной измене? Расскажи, что ты и твои сторонники делали вчера ночью?Какую связь поддерживаете вы с лагерем Манлия, объясни нам его планы в этомдерзком заговоре. А если ты опять промолчишь, я расскажу всем, какую резнюготовишь ты и твои безумцы в Риме, какие страшные планы замышляли вы в ту ночьна вилле Лентула и что именно было совершено вами там. Невинная кровь убитойтобой женщины вопиет к великим богам о мщении. Говори, Катилина, настало времятвоего ответа перед сенатом и народом римским! — С этими словами Цицерон,театрально выбросив правую руку вперед, эффектно закончил свою речь.

В зале наступила страшная тишина. Словно кровь убитойженщины внезапно стерла все крики и разговоры. На галерке стихли всепосторонние шумы. Сотни глаз смотрели на Катилину. Цезарь вдруг подумал, чтоЦицерон правильно рассчитал — сегодня он победит в любом случае. Катилинамедленно поднялся со своего места и пошел к центру зала. Все напряженномолчали. Только Катул, наклонившись, что-то тихо сказал Катону, и тотутвердительно кивнул головой.

Катилина вышел к центру и, обведя зал своим безумным взором,громко сказал:

— Я считаю, что Цицерон прав. Мы все действительнопогрязли в роскоши и разврате. Но в нашем государстве есть еще немалые силы.Сейчас перед нами стоит выбор. Или слабое тело со слабой головой, — и Катилинапоказал на Цицерона, — или сильное тело, но пока без головы. И эту головувы можете найти во мне, пока я жив, — вызывающе закончил Катилина.