Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Человеческая память концентрирует основные общечеловеческиепонятия, среди которых и боль прошлого. Иногда необходимо оглянуться и понять,какой изнурительно тяжкий путь прошло человечество в эпохи своего становления.В иные моменты этого развития кризис сотрясал даже мировые державы, какой былаРимская республика в I веке до нашей эры. Под влиянием непримиримых классовыхпротиворечий между угнетателями и угнетаемыми, имущими и неимущими разложениеобщества достигло наивысших пределов, моральные устои были повержены в прах,непримиримая римская нравственность сменилась неслыханным развратом. Общество,лишенное главных нравственных ориентиров, основанное на ложных моральных устояхи идеалах, неизбежно переживает процесс моральной деградации, стремительногоразложения целого государства и народа. Общая атмосфера безнравственности,вседозволенности, распущенности неизбежно порождает заговоры. Заговоры противчеловечности.

Сейчас, в XXI веке, нелишне вспомнить суровыйурок-предупреждение, полученный человечеством еще в канун нашей эры.

«Но когда трудом и справедливостью возросло государство,когда были укрощены войною великие цари, смирились перед силою оружия и дикиеплемена, и могущественные народы, исчез с земли Карфаген — соперник римскойдержавы, и все моря, все земли открылись перед нами, судьба началасвирепствовать и все перевернула вверх дном. Те, кто с легкостью переносиллишения, опасности, трудности, — непосильным бременем оказались для нихдосуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жаждаденег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий.Действительно, корыстолюбие сгубило верность, честность и остальные добрыекачества; вместо них оно выучило высокомерию и жестокости, выучило презиратьбогов и все полагать продажным. Честолюбие многих сделало лжецами, заставило всердце таить одно, вслух же говорить другое, дружбу и вражду оценивать не посути вещей, но в согласии с выгодой, о пристойной наружности заботиться больше,чем о внутреннем достоинстве. Началось все с малого, иногда встречало отпор, нозатем зараза расползлась точно чума, народ переменился в целом, и римскаявласть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в самую жестокую инетерпимую…

Не в меньшей мере владела людьми страсть к распутству,обжорству и прочим излишествам. Мужчины отдавались, как женщины, женщиныторговали своим целомудрием. В поисках лакомой еды обшаривали все моря и земли.Спали, не испытывая нужды во сне. Не дожидались ни голода, ни жажды, ни стужи,ни утомления, всякая потребность упреждалась заранее — роскошью. Это толкаломолодежь на преступление, когда имущество истощалось: духу, отравленномупороками, нелегко избавиться от страстей, наоборот — еще сильнее, всеми своимисилами привязывается он к наживе и расточительству».

Гай Саллюстий Крисп

«Заговор Катилины»

И раскаялся Господь,

что создал человека на земле,

и восскорбел в сердце своем.

Бытие, 6:6

Не обманывайтесь:

Бог поругаем не бывает.

Что посеет человек, то и пожнет.

К Галатам, 6:7

Предаст же брат брата

на смерть, и отец детей:

и восстанут дети на

родителей и умертвят их.

Евангелие от Марка, 13:12

Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.

Публий Сир[1]

Он вошел в конклав,[2] в котором уженаходилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотыецепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.[3]

«Почему все в туниках?» — пришла в голову тревожная мысль.Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углустояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,[4]едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.

— Кто ты? — попытался спросить он, чувствуя, какперехватывает дыхание.

Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь —Юлию.[5]

— Юлия, почему ты здесь? — тревожно спросил он.

Она молчала.

— Ты слышишь? — Кажется, он закричал.

Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взглядсвоих темно-карих глаз.

— Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? —спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.[6]

Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклавмедленно входила женщина в изящном пеплуме.[7]

— Корнелия, — удивился он, узнав в женщине своюбывшую жену, мать Юлии, — ты же умерла пять лет назад, — неувереннопробормотал он, чуть отступая в сторону.

Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки надголовой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Оносторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделаланесколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.

— Мама, — узнал он ее, чувствуя, как с негоспадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Емустало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти всторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.

Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторонумамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но телоотказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его всесильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?[8]Как хочется убежать. Нет, он не может этого сделать. Не может. Он мотаетголовой, пытается крикнуть, все напрасно. Женщина сильными руками валит его наскамью. Их ноги соприкасаются. Этого нельзя делать…