Внезапно все исчезает, и меч выпадает из его рук. Противнего идут враги, и у каждого из них лицо Марка Юния Брута.

— Ты, дитя мое? — спрашивает удивленный Цезарь.Неужели Брут и его друзья решили выступить против Рима, в защиту Митилен? Брутвзмахивает мечом, и Цезарь с ужасом чувствует, как холодная сталь пронзает еготело. Он кричит и видит, как другие Бруты по очереди достают его своимиклинками.

— Все было не так, — кричит Цезарь, — мывзяли тогда Митилены, а Бруту было в это время всего пять лет. Это неправда,такого не могло быть.

Но его никто не слышит. Снова и снова многочисленные Брутыпронзают его тело, и он, все еще живой и невредимый, видит лица и слышитдыхание этих людей. И тогда он обращается к небесам и кричит вверх, проклинаябогов, отнимающих у него победу, уже не понимая, где сон, а где реальность. Новнезапно все исчезает, и тяжелая удушливая тьма наваливается на него, словнопронзенное тело, наконец, отказалось служить и рухнуло вниз с высокихкрепостных стен.

Цезарь уже бил ногами по ложу, извиваясь и корчась встрашных судорогах, не сознавая, что происходит с его дергающимся в страшныхконвульсиях телом.

Сервилия, испуганно поднявшись, закричала:

— Рубрия, Рубрия! — Это была вольноотпущенницаСервилии и поверенная в ее сердечных делах.

А Юлий уже не владел собой. Изо рта показалась пена,стиснутые зубы, казалось, начинали дробиться, на лбу выступил пот, и он началзадыхаться.

В конклав вбежала Рубрия. Молния еще раз ударила рядом,осветив все происходящее. Не обращая внимания на обнаженную хозяйку,вольноотпущенница бросилась к Цезарю. Достав плоский нож, она начала раздвигатьзубы римлянина, пытаясь поставить тупое лезвие между ними. Этому приему еенаучил Зимри, знавший, что хозяин часто проводит ночи у Сервилии.

— Держи ноги! — закричала Рубрия, садясь Цезарю нагрудь. — Ноги…

Сервилия бросилась удерживать неистово вырывающееся телоЮлия.

После нескольких попыток Рубрии удалось, наконец, открытьрот Цезаря и вставить туда лезвие. Пена пошла еще обильнее, пачкая одеждуженщины, но Рубрия не обращала внимания на это, крепко держа нож. Постепенноконвульсии прекратились, и через несколько мгновений Цезарь утих. Казалось, онспал. Женщины недоверчиво прислушивались к его ровному дыханию. Внезапно оноткрыл глаза. Это было так неожиданно, что Рубрия вскрикнула.

Цезарь молча поднял руку и вытащил лезвие изо рта. Пошевелилязыком. Затем знаками предложил женщинам отпустить его. Рубрия осторожно слезлас ложа, а Сервилия, только сейчас вспомнив, что она обнажена, внезапнопокраснела, прикрываясь шерстяным покрывалом. Она подала знак рукой, и еевольноотпущенница быстро вышла, кинув удивленный взгляд на Цезаря. Он тяжелоперевел дыхание.

— Вот этого я и боюсь, — глухо сказал он, —вот такого обморока. Однажды я упаду так перед толпой, и она растерзает меня.

Сервилия испуганно молчала, и он внезапно насмешливо сказал:

— И ты еще говоришь, что я подобен богам, тогда как яне подобен даже здоровому римлянину.

— Но великий Александр… — попыталась возразитьона.

— Я знаю, — слабо отмахнулся Цезарь, — но онбыл царь, а я римский гражданин, равный из равных, и римляне не простят мненикакой слабости. Они будут смаковать ее, радостно сознавая, что самыйничтожнейший раб более здоров и счастлив, чем я.

Юлий был прав, и Сервилия, хорошо знавшая нравы римскогообщества, понимала это. Попытки человеческих устремлений в желаниях бренноготела всегда бывают ничтожны и жалки в своих проявлениях. Только высокие душиспособны подняться над телесным бытием человеческого тела, устремляя свои мыслив будущее. Но и сами гении так же смертны и бренны, как и все остальные. И чембольше гений, тем нетерпимее относятся люди к любым проявлениям егочеловеческих слабостей. Завидуя и не прощая ему его гениальность и отличие отдругих, ничтожные люди, составляющие в массе своей толпу, еще более не прощаютгению обычных проявлений человеческих слабостей. И горе тому, кто, возвысившисьнад толпой, обнаружит перед ней простые человеческие слабости, стольсвойственные каждому индивидууму этой толпы. Его сомнут и раздавят, безжалостнои жестоко, как поступают хищные звери, убивая чужака, случайно попавшего к нимв стаю. Не потому ли имена выдающихся людей часто окружены липкой паутинойклеветы, сплетен, пересудов, словно ничтожества радуются, что гениальныйчеловек подвержен их слабостям и сомнениям?

— Я все-таки очень слаб, — тихо признался Цезарь.

— Это знамение богов, они отмечают своихизбранников, — горячо возразила Сервилия, знавшая, что стоит такоепризнание для него.

Юлий, посмотрев на нее, улыбнулся.

— Ты веришь в знамение богов?

— А ты, верховный жрец, в них не веришь? —спросила удивленная женщина, усаживаясь на ложе рядом с Цезарем.

— Верю, — засмеялся Цезарь, — конечно, верю,ведь жрецы предсказывали мне, что имена Цезаря и Брута будут рядом, а они ужестоят рядом благодаря твоей любви. Моя дочь уверяет меня, что римляне всерьезполагают, что Марк — мой сын.

Женщина густо покраснела, наклоняясь к нему, и страстнымголосом произнесла:

— Марк мог бы гордиться таким отцом. Можешь считать егосвоим сыном, Юлий, ибо мать Брута любит тебя больше, чем твоя супруга.

И долго еще в конклаве горел светильник, и Цезарь говорил сженщиной, понимающей его, любящей его и верящей в него. Воистину любой мужчинаможет мечтать о таком, столь недоступном для многих, огромном человеческомсчастье.

А на другом конце города, недалеко от Большого рынка, наЦелии, в маленькой грязной таверне, принадлежавшей вольноотпущеннику КорнелияСуллы — греку Эвхаристу, веселились уже подошедшие сюда Катилина и Лентул, атакже большое число их сторонников и друзей.

Таверна была расположена на стыке двух улиц и находилась наземле, принадлежащей Марку Лицинию Крассу. Известный своей алчностью ибогатством патриций еще двадцать лет назад, в период мрачных проскрипций Суллы,скупил огромное количество домов и земли в городе за бесценок. Теперь Крассфактически владел почти половиной всех домов «Вечного города». Эвхарист,пользующийся расположением самого Красса, иногда оказывал своему патронукое-какие мелкие услуги, и за это хозяин не требовал с него слишком большойплаты за пользование землей и домом. Сам Эвхарист, отпущенный на волю болеедвадцати лет назад, весьма преуспел, пользуясь покровительством бога Плутоса.[69]

Само строение, возведенное более ста лет назад, давнотребовало ремонта. Но Красс, экономя и на этом, считал, что Эвхарист сам должензатратить средства на ремонт своего помещения. Покосившаяся входная дверь велав большое помещение, где стояло несколько десятков столов и длинных скамей.Стены были расписаны в честь всевозможных греческих и римских богов, а в правомдальнем углу какой-то сирийский художник изобразил даже луканских быков.[70] Сам очаг и жаровня находились во втором помещении, в котороевела узкая дверь, находившаяся слева от входа в таверну. Хозяин и трое егоподручных проводили здесь почти все свое время, стараясь угодить многочисленнымгостям, среди которых было немало пришельцев с деревянными мечами.[71]