Другое дело – общественная жизнь именитого деятеля советскоймедицины. Прежде приходилось спасаться от приглашений в президиумы, от бесед сжурналистами, от приема иностранных делегаций друзей Советского Союза. Теперьего как будто исключили, зловещий признак это – отстранение от так называемойобщественной, полностью фальшивой и идиотской советской жизни. Были и другиепризнаки сгущавшейся опасности, прежде всего, разумеется, взгляды сотрудников винституте, в клинике, в лаборатории. Чаще всего он ловил на себеворовато-любопытные взглядики – как, мол, все еще здесь, а не там? –нередко замечалось отсутствие взгляда, отвод глаз в сторону, быстрое отвлечениек другому предмету, слепнущие вдруг от мысли глаза – что поделаешь, народвокруг ученый, задумчивый, – иной раз он замечал взоры, полные молчаливойсимпатии, которые тоже быстро упархивали прочь, их он называл про себя«пугливые газели».

Это постоянное ощущение сгущающейся опасности вконецизмучило Бориса Никитича. Он чувствовал себя в западне. Был бы один, бросил бывызов – оставил бы все чины и посты и уехал бы в деревню, в сельскую больницу,или даже в Среднюю Азию, в горный аул. Увы, не могу себе позволить: пострадаюне только я, но все, кто от меня зависит, любимая семья, да и те, кто вузилище, от этого не выиграют.

Один из его пациентов по Кремлевке посоветовал ему написатьпрочувствованное письмо в самый высокий адрес и даже дал понять, что проследитза прохождением письма. Борис Никитич внял совету, засел за составление текста,мучился, вычеркивал, перечеркивал в поисках убедительных, верноподданнических,но в то же время и достойных фраз, думал даже привлечь на помощьпрофессиональную литературу, то есть поэтессу Нину Градову, но тут вдругобнаружилось, что пациент тот, его доброхот, только что исчез, катастрофическипровалился под поверхность жизни и поверхность за ним сразу же затянулась.

Так все это продолжалось в ужасе и оцепенении, наукороченных шагах и приглушенных фразах, пока вдруг однажды в его клиническомкабинете не протрещал телефон и женский голос, звенящая фанфара распирающеговсе существо энтузиазма, не произнес:

– Борис Никитич, дорогой профессор Градов, вам звонят изКраснопресненского райкома партии! Только что текстильщицы Красной Преснивыдвинули вашу кандидатуру в депутаты Верховного Совета! Мы хотим знать,согласны ли вы баллотироваться в высший орган власти нашей страны, представлятьв нем нашу замечательную медицинскую науку?

– Позвольте, это звучит, как какой-то неуместныйрозыгрыш, – пробормотал Градов.

Ласково, радушно, ну, просто в стиле кинофильма«Волга-Волга», голос рассмеялся. Вот, мол, экий рассеянный профессор,отрешенный от жизни мудрец. Не знает, что по всей стране идет кампаниявыдвижения кандидатов!

– Ну, какой же розыгрыш, дорогой профессор, мы сейчас едем квам – из райкома, и из райисполкома, и ткачихи, и журналисты. Ведь это же такоерадостное, уникальное событие – ткачихи выдвинули профессора медицины!

Градов бросил трубку, заметался, едва ли не зарычал. Странаидиотов! Детей бросают в тюрьму, отца выбирают в Верховный Совет! Спасаться! Неотдавая себе отчета в происходящем, он уже влезал в пальто – домой, домой!Единственный инстинкт еще работал и гнал его под родную крышу, но в дверь ужелез секретарь парткома, сущий хмырь, скопленье низких эмоций, который все этовремя кабаном смотрел, а теперь растекался, как яичница по сковородке.

– Борис Никитич, дорогой, какая честь для всего института!

Весь день прошел в немыслимой, поистине абсурднойкруговерти.

Прибежали «робкие газели», в глазах восторг, обожание: ну, ну,значит, все прошло, все позади, значит, миновало? Любопытствующие тоже перли, вглазах вопрос: значит ли это, что и сыновей градовских теперь освободят?Прикатили и журналисты из «Московской правды», «Медицинской газеты»,«Известий», полезли с карандашиками. Какова была ваша реакция на такуюудивительную новость, товарищ профессор? Затолкав себя в кресло и не вылезая изнего, он бурчал в ответ: «Весьма польщен, но вряд ли достоин такой чести...»Все вокруг восхищенно смеялись: вот, смотрите, экая бука, настоящий человекнауки, что и говорить!

Первое ошеломление прошло, он стал думать об этомнеожиданном выдвижении, которое, без сомнения, было скомандовано сверху, сочень больших высот, и все больше наливался мраком: дело, конечно, былозамешано на говне. Трижды подумаешь, прежде чем принимать этот спасательныйкруг.

Вечером Мэри реагировала на новость весьма однозначно:

– Неужели ты пойдешь к этим дебилам, Бо?! Неужели примешьучастие в этой комедии выборов?! Дашь свое имя палачам?!

Он ничего не ответил и ушел в спальню, хлопнув по дорогевсеми имеющимися дверьми. На улице ждала машина, чтобы везти на собрание квосторженным текстильщикам. Он вышел из спальни при всем параде: темно-синийкостюм, галстук в косую полоску, вполне безупречный джентльмен, если бы не трибольших варварских ордена на груди.

– Кое-кто может себе позволить гневные риторическиевозгласы, я не могу, – сказал он, как всегда в минуты ссор, обращаясь кбюсту Гиппократа. – В отличие от некоторых безответственных илегкомысленных людей я не могу отвергнуть унизительного позора. Мне приходитсядумать о тех, кто в беде, и о семьях, которые, может быть, я смогу спасти своимпозором. Мне приходится думать также об институте и о своих учениках! – Сумеренной яростью поднял кулак, посмотрел, куда лучше ударить, ударил пообеденному столу, хорошо задребезжало, крикнул: – В конце концов, о больных,черт побери! – И вышел вон. В последний момент, перед тем как захлопнутьдверь, заметил, что Агаша крестится и Мэри крестится вслед за ней. Они обедовольны, подумал он. Очень довольны, если не счастливы. Хоть на время, ноглавная катастрофа отошла, оплот не рухнул.

«Жить стало лучше, жить стало веселее!» – гласило короткоеизречение, или, вернее, утверждение, а скорее всего, меткое наблюдение,выложенное аршинными красными буквами по окнам Центрального телеграфа иокаймленное электрическими лампочками. Засим следовало и имя меткогонаблюдателя – И.Сталин, и его гигантский портрет. Ему и все приписывалось –улучшение и дальнейшее увеселение жизни. Особенно это касалось витрин магазиновна улице Горького. Как в газетах пишут: «Есть чем похвастаться московскимгастрономам в эти предновогодние дни!» Тут вам и гирлянды колбас и фортециисыра, пирамиды анчоусных консервов, щедрая россыпь конфет, обернутые серебромгорлышки бутылок, как парад императорских кирасиров, ей-ей, не хуже. И вотпотому-то и людской румянец живей мелькает сквозь мягкий снегопад, и смехкак-то стал повкусней, и глазята бойчее. «Всех лучше советские скрипки наконкурсах мира звучат, всех ярче сверкают улыбки советских веселых девчат...»