«Прости, Мэричка, мою вспышку. Это эмоциональное напряжение,под которым мы все живем... Знаешь, мне кажется, сейчас не нужно приобщатьребят к религии, с этим следует повременить. Они очень открыты, легкозажигаются, в их положении это может навлечь на них беду. Я знаю, что ты сталаближе к религии и что это тебе помогает. Меня и самого, поверь, порой тянет в какой-тотайный храм».

Нынче любой храм стал тайным, и он сейчас был перед ним.Собор Василия Блаженного в этот торжественный вечер сессии сталинскогопарламента тоже был подсвечен и как бы приобрел новый объем в прозрачной ночи.Как сейчас они пишут о нем в газетах: «Входит в исторический ансамбль Краснойплощади». Видимо, отказались уже от планов сноса. Говорят, что после взрыва ирасстрела пушками храма Христа Спасителя вопрос с Василием Блаженным был ужерешен, как вдруг взбунтовался главный архитектор столицы, сказавший якобы:«Если хотите взрывать Василия Блаженного, взрывайте его вместе со мной».Синклит вождей, по слухам, был смущен, возникла проволочка, а потом произошласмена установок на сохранение «исторических ансамблей».

Борису Никитичу неудержимо захотелось перекреститься нахрам. Вот, как тот архитектор, бросить вдруг всем вызов, снять шапку иперекреститься. Он снял шапку, как будто ему на секунду стало жарковато иперекрестился под пальто, мелко, но трижды. В этой стыдливости не только советскийстрах гнездился, но и все позитивистское воспитание Бориса Никитича, котороеему отец Никита дал с одобрения деда Бориса. Теперь этому воспитанию, похоже,подходил конец. Красный шабаш, идущий из-за вот этих зубчатых стен, подрывалверу в «рацио», в «торжество человеческого разума», даже в ни в чем не повиннуютеорию эволюции. Философия раскачалась, страстно хотелось прибиться к каким-тодругим, сокровенным берегам.

Вдруг какой-то человек, слегка обогнав профессора, приподнялшляпу и обратился по-английски:

– Excuse me, sir, by any chance, do you speak English?[3]

Борис Никитич опешил. Это было так неожиданно, что он дажеслегка качнулся, уперся тростью в брусчатку. Английский здесь, возле этих стен,возле... Сталина? Воздух здесь, казалось, не должен пропускать этих звуков.

– Yes, I do[4], – пролепетал он, какшкольник.

Незнакомец дружески улыбнулся. Градов растерянно улыбнулся вответ. О Боже, какой незнакомый незнакомец был перед ним, какой ошеломляющийиностранец!

– Would you be so kind, sir, to give me a few minutes? I’mAmerican journalist[5], – сказал Рестон. Он был очень рад:какая удача – поговорить с русским интеллигентом старой закваски без помощиэтих воксовских переводчиков!

Не ответив на этот вопрос ни слова, Борис Никитич шатнулся всторону и резко зашагал, едва ли не побежал, вот именно побежал прочь.Американский журналист! Да что это такое, опять я подвергаюсь испытанию, итакому ужасному испытанию! Говорить без посредников с иностранцем, да еще сжурналистом, когда твои сыновья в тюрьме, когда сам ты идешь на ристалище,когда ты в двух шагах от Сталина... нет, это уж слишком!

Он стремительно двигался в сторону горловины Спасских ворот,как будто искал убежища за этими воротами. Перед воротами, однако, пришлосьзатормозить, там красноармейцы проверяли депутатские удостоверения. Тут онопомнился, совладал с дыханием, вытер пот со лба. Трус и раб, сказал он себе.Позор. Сзади, прямо из-за плеча мужской голос густо произнес: «Молодцом,профессор. Так и надо. Ходят тут всякие, вынюхивают». Градов не обернулся,прошел под арку. Тень совы вдруг мелькнула над ним в коротком гулком тоннеле.

Депутаты медленно – так им было сказано: медленно,торжественно, товарищи! – поднимались по мраморным ступеням внутриБольшого Кремлевского дворца. Вдоль всего первого марша и на промежуточнойплощадке лестницы стояли репортеры, фотографы и операторы кинохроники. Горелисильные осветительные приборы. Депутаты лицами выказывали большое торжественноесчастье. Особенно хорошо получалось у тех, что в чаплашках, из Средней Азии,лица их сияли искренним обожанием в адрес стоявших наверху. А там, на вершинелестницы, мягко аплодируя и улыбаясь, ждали посланцев народа члены ПолитбюроВКП(б), и в центре их группы, в светло-сером кителе и высоких шевровых сапогах,стоял Сталин. Он аплодировал всем и каждому в отдельности, а некоторых издепутатов задерживал возле себя, чтобы сказать и выслушать несколько слов.

Градов поднимался вместе с молодым авиаконструктором,которого встретил в вестибюле. Они были знакомы по Дому ученых, о нем говориликак о гении аэродинамики, кроме того, кажется, он одно время ухаживал за Ниной.В отличие от гостей из солнечного Узбекистана конструктор почему-то то и делопосматривал на часы и все что-то говорил Борису Никитичу о перспективахракетного зондирования верхних слоев атмосферы. Градов его не слушал, а тольколишь смотрел, как с каждым шагом приближаются матово поблескивающие, отличногочерного цвета сапоги. С внутренним содроганием он вспомнил эти ноги без сапог,свою ужасную тайну. Тайна была такой глубокой и смрадной, что он был бысчастлив ее раз и навсегда забыть.

– А вот это, Иосиф Виссарионович, поднимается выдающийсяхирург, профессор Градов, – не прекращая мягко аплодировать, сказалМолотов. Теперь уже все старые друзья на людях обращались к Сталину поимени-отчеству, в то время как он величал их по-старому – Вячеслав, Клим...

– Который? Молодой или старый? – прищурился Сталин.

Притворяется Коба, подумал Молотов. Прекрасно ведь знаетобоих.

А ты зачем притворяешься, Скрябин, подумал Сталин. Прекрасноведь знаешь, что я знаком с Градовым.

– Пожилой, с тремя орденами, – сказал Молотов.

Сталин юмористически покосился на него:

– Познакомь меня, Вячеслав!

* * *

Да, Сталин знал Градова, но у него не было ни малейшегожелания выдавать государственную тайну даже тем немногим, кто ее знал, вчастности Молотову.