Потом отставил свой бокал, нажал на плечи Нугзару, усадил насофу и глубоко заглянул в глаза, будто пробуравил.

– Я рад, что ты всегда меня понимаешь правильно, Нугзар.Теперь слушай новости. Дни маршала Ежова сочтены. Меня переводят в Москву, тысам понимаешь, на какое место. Прямо по правую руку С а м о г о. Ты поедешь сомной.

Мрак и оцепенение царили в доме Градовых, как будтооставшиеся члены семьи боялись лишних движений, чтобы не разбазарить остаткитепла. Это напоминало военный коммунизм, когда топить было нечем, хоть ипротапливались нынче по всем комнатам отличные «старорежимные» голландки, а изкухни частенько доносились запахи вкусной готовки. Из всех обитателей дома вСеребряном Бору, пожалуй, одна лишь Агаша развивала повышенную активность:беспрерывно носилась со стопками чистого белья, переставляла банки с соленьямии вареньями, то и дело затевала тесто, чинила старые одеяла и шторы, командовалаистопником и шофером Бориса Никитича, ездила за свежими припасами на Инвалидныйрынок. Так проходил у нее день, а к вечеру набиралось новых хлопот – загнатьребятишек на ужин, проверить постельки, подать к столу, убрать со стола итолько уж потом приткнуться где-нибудь в кабинете возле Мэрюшки, покуковать подмузычку великолепных композиторов прошлого.

Из замоскворецкой гражданочки неопределенного возраста Агашаначинала уже превращаться в неопределенного возраста бабусю из тех, на которыхтолько диву даешься – как это они все успевают, как умудряются столь длительнои бесперебойно тянуть свои возы. В старые-старые времена, как была Агаша ещебарышней мелкокупецкой гильдии, на масленичных гуляньях случилось ей страшнопростыть и подхватить двустороннее воспаление яичников. С тех пор осталась онабездетной и бессемейной – кто ж возьмет такую? – и градовский дом стал длянее семьей, единственным пристанищем среди всемирного, как она выражалась,хавоса. Ну, а сейчас вот, чувствуя, что дом разваливается, борясь с внутреннейдрожью, все-то Агаша бегала, все-то вылизывала, выскребала, все-то, опять же поее выражению, узаконивала. Не может ведь рухнуть, казалось ей, такой ухоженный,такой теплый, сытый, «узаконенный» дом! Как же все-таки сделать, что бы еще такоепридумать, чтобы не ходили по этому дому оставшиеся так, будто им вечно зябко.И все равно было зябко, колко, неуютно. Мэри вернулась из Тбилиси сама не своя,никакие смелые идеи ее больше не посещали. Настроившись на сугубо трагическийлад, она только лишь ждала – кто следующий: Циля, Бо или единственный ееоставшийся ребенок, то есть Нинка, или за внуками вдруг придут безжалостные иуверенные в своей непогрешимости злодеи.

Нина, когда приезжала с Саввой и Еленкой подышать воздухом,не могла вынести застойно-трагического взгляда матери, начинала орать:«Перестань на меня так смотреть!» Мэри беспомощно бормотала: «Ниночка, я такбоюсь, с твоим прошлым ты...» Нина начинала намеренно хохотать, потомподсаживалась к матери, целовала ее. «Мамуля, ну, мы же не можем так, сидеть иждать... Мы жить хотим! А прошлое... да что с этим прошлым? Неужели ты непонимаешь, что сейчас за это не берут? Это тогда за это брали, а сейчас берутни за что».

Глядя на нее, такую уверенную, как бы даже бесстрашную,полную юмора и вызова, Мэри немного успокаивалась: может быть, и в самом делетаких дерзких сейчас не берут? Зато Цецилия Розенблюм с ее бестолковостью, с ееопущенностью и марксистско-ленинской одержимостью, казалось ей, абсолютнообречена. Каждый ее приезд в Серебряный Бор казался Мэри чудом: как, еще неарестована? Все еще пишет свои апелляции, кассации, докладные в вышестоящиепартийные органы, все еще доказывает невиновность Кирилла, его принадлежность кгенеральной линии, верность Сталину? Цецилия тоже ее успокаивала: «МэриВахтанговна, вы же понимаете, мы проходим сейчас через неизбежный и необходимыйисторический цикл. В условиях построения социализма в одной, отдельно взятойстране периодически возникают условия обострения классовой борьбы. Сейчас этотцикл близится к завершению, подходит время итогов, суммирования результатов,коррекции, вы понимаете, я подчеркиваю, коррекции принятых мер. И в результатеэтой коррекции, я уверена, Кирилл Градов вернется к нормальному плодотворномутруду. Мы не можем себе позволить разбазаривание таких безупречных кадров!» –«Кто это „мы“, Циленька?» – печально спрашивала Мэри. «Мы – это партия», –уверенно отвечала золовка. Чтоб вас черт побрал, думала свекровь, уходила ксвоему единственному прибежищу, к роялю, перебирала минорные ключи.

Редкие случаи, когда в доме возникало какое-то подобиемажорной ноты, происходили после особенно сложных и удачных операций,проведенных Борисом Никитичем. Тогда открывалась бутылка вина из так называемой«московской коллекции дядюшки Галактиона». Агаша тут же вытаскивала из духовкипирог, как будто он давно уже там сидел и ждал, оживлялись и весело болталидети, забыв о пропавших родителях, после ужина профессор просил жену сыгратьчто-нибудь «из старого репертуара», и она, скрепя сердце, играла.

В жизни Бориса Никитича, с одной стороны, как бы ничего и неизменилось. По-прежнему он читал лекции, оперировал, руководилэкспериментальной лабораторией, консультировал больных, в том числе и изКремлевской поликлиники. По-прежнему приходилось ему иной раз и обед прерывать,и даже среди ночи вставать по срочному вызову. Надо сказать, что он никогдапротив этих тревог не роптал, всегда отправлялся туда, где его ждали, ибо такиевот экстремальные моменты всегда входили в его «философию русского врача», завещаннуюи отцом Никитой, и дедом Борисом. Теперь же, казалось Мэри, он бросался на этивызовы даже с какой-то преувеличенной поспешностью, выходил к воротам еще дотого, как прибудет автомобиль, как будто дом его тяготил и он пользовался любымслучаем, чтобы поскорее его покинуть.

Старый Пифагор всегда считал своим долгом провожать хозяинадо ворот. Теперь он сидел рядом с Бо в ожидании машины. Подняв воротник инахлобучив шапку, профессор смотрел в глубину улицы, иногда опускал руку наголову Пифагору, произносил бессмысленное: «Вот так, Пифагор, вот так». Пессмотрел на него вверх влюбленным, но все-таки недоумевающим взглядом: при всемсвоем уме он не до конца понимал, что происходит в доме.

Ночная работа всегда вдохновляла Градова. Помощь, оказаннаяночью, была благородным делом вдвойне. Ночной пациент почему-то был емуособенно дорог, любой ночной пациент, хоть и попадались теперь иногда срединочных пациентов весьма странные штучки. Один из них, например, поверг недавнопрофессора в глубочайшее замешательство, вверг его в мучительные раздумья, какпрактического, так и философского порядка, впрочем... впрочем, давайте позднеерасскажем об этих раздумьях, а пока повторим, что с профессиональной стороныжизнь Бориса Никитича Градова совсем не изменилась.