Иностранец, это был американский журналист Тоунсенд Рестон,долго смотрел вслед этой троице, пока их спины не скрылись за снегопадом имелькающими заснеженными прохожими. Он только что приехал, бросил чемодан в«Национале» и вышел на первую вечернюю прогулку. Эти прогулки прежде давалиобычно ключ для его примечательных статей. Обстановка фальшивости, которую оножидал увидеть, все-таки поразила его, ибо явно уже приобрела устойчивыенадежные черты и никому, кроме него, не казалась фальшивой. Тем болееневероятно было увидеть среди этого зловещего всеобщего театра сравнительномолодых людей, что медленно шли по течению толпы, погруженные в серьезный,грустный и совершенно отчужденный от фальшивки разговор. Русского за эти годыРестон так и не выучил и потому не уловил ни грана смысла, однако сам вид этойтроицы как бы неким эпиграфом лег на еще пустые страницы.

* * *

За несколько дней до Нового года в Большом Кремлевскомдворце была назначена сессия только что избранного Верховного Совета. Рестонпосле едва ли не скандала в ВОКСе получил аккредитацию на первое торжественноезаседание. Он знал, что ни черта не увидит с балкончиков для иностраннойпрессы, кроме президиума, мягко аплодирующих вождей да ликования в зале.Впрочем, сказал ему коллега, постоянный корреспондент «Таймс», там ничего небудет, кроме мягко аплодирующих вождей и ликующих депутатов. Да, думал Рестон,тут все уже закручено туго. Напрасно большевиков иной раз ругают «краснымифашистами», они гораздо круче итальянских опереточных злодеев. Скорее ужМуссолини можно было бы назвать под горячую руку «черным большевиком». У Иосифаже только один ровня в мире – Адольф. Двадцатый век цветет двумя формамивосхитительного социализма – классовой и расистской.

Эти мысли Рестон не решался впрямую высказывать в статьях.За свои высказывания о советском режиме он давно уже в леволиберальных кругахснискал репутацию «реакционера». В леволиберальных кругах, к которым прежде онсам себя причислял! Интеллигенция Запада отвергает расовую, но зато легко клюетна классовую наживку. Хотя бы намеками, расстановкой параллелей он стараетсяпровести идею о почти полной идентичности двух режимов. Увы, эта простая мысльлибералами не прочитывается. Даже Фейхтвангер, сбежав от нацистов, аплодируетбольшевикам. Дает себя одурачить «открытыми процессами». Конечно, Сталин покаеще не давит евреев, но и до этого дело дойдет. Писатели, однако, за редкимисключением, не видят сути, а между тем надвигаются страшные события. Безвсякого сомнения, два режима, несмотря на то что сейчас они клянут друг друга,в самое ближайшее время сблизятся. Еще через некоторое время они ударят поЗападу. Германская индустрия и русские ресурсы – этого удара атлантическаяцивилизация не выдержит. В мире установится режим, где уже не будет ни левых,ни правых либералов. Словом «либерал» будет подтираться чекистско-гестаповскаязадница.

Какого черта я сюда приехал, разве я всего этого не знаю безпутешествий в Москву? Какого черта я все таскаюсь в эту страну? Что меня сюдатянет? У меня тут даже любовницы нет. Женщины бросаются прочь, как толькоузнают, что я американец. Чистки, расстрелы и лагеря, похоже, уже добили здесьвсе живое. Здесь уже и деревья выглядят запуганными до предела. Раньше ещеможно было поговорить с кем-нибудь на улице, можно еще было частично полагатьсяна переводчика. Сейчас все переводчики ВОКСа ежеминутно под немигающим окомЧеки. Простые люди не могут скрыть, что считают этих переводчиков прямымиофицерами Чеки. Что они переведут и каковы будут последствия для собеседника?Дэмит, а русский выучить я так за эти годы и не удосужился, пьянчуга и лентяй.Какого черта я опять сюда приехал и хожу по этим улицам, как глухонемой, да ктому же и не один, всегда с хвостиком. Вот только сейчас, кажется, в связи срасширившимся пространством оторвались...

С этими мыслями известный на Западе политическийобозреватель Тоунсенд Рестон вышел на брусчатку Красной площади, по которойгулял еще в самом начале нашего повествования вместе со «сменовеховским»профессором Устряловым, ныне бесследно пропавшим среди частокола так и несменившихся вех. Площадь была вылизана до последней соринки, выметена так,будто и не прошли недавно снегопады. В прозрачно-темно-синем небе четковыделялись подсвеченные сильными лампами башни, зубчатые стены, всемипереливами струились флаги. Огромные портреты вождей, как всегда, создавали уРестона ощущение сюрреальности.

По всей площади одиночками и маленькими группами не торопясьшли люди. Все в одном направлении – к воротам Спасской башни. Раньше тут ониобычно робко так в очереди стояли, в очереди к ленинскому телу, вспомнил Рестон,а сейчас никого нет у Мавзолея, кроме стражи. В чем тут дело? Ага, сообразилон, на сессию идут. Это как раз и идут депутаты, «хозяева своей страны исудьбы», как ему объяснили в ВОКСе.

Народ шел веселый, очень плотный, тепло или даже слишкомтепло одетый. Немало было азиатов, они как раз и двигались маленькимигруппками. Среди фигур и лиц, отражавших исключительную простоту избранниковнарода, Рестон вдруг заметил и лицо интеллигента. Пожилой человек в мягкойшляпе и в прекрасном старом пальто, очки, бородка, в руке трость. Вот, почемубы не поговорить с этим господином, подумал Рестон. Возможно, он знаетиностранные языки...

Этим человеком был Борис Никитич Градов, депутат ВерховногоСовета СССР от трудящихся Краснопресненского района Москвы. Он направлялся наторжественную сессию в Кремль и вспоминал утренний разговор с женой.

Мальчики были в школе, Верулька в детском саду. Мэри и Агашаготовили им сюрприз – убирали новогоднюю елку. Отличнейшее дерево, как всегда,привез Слабопетуховский. Игрушек, разумеется, изобилие. Вернутся дети, и ахнут,и запляшут. Осиротевшим при живых родителях, им особенно нужны такие праздники.

Вдруг Мэри взяла мужа за пуговицу и отвлекла в кабинет.

«Послушай, Бо, может быть, рассказать детям о том, что такоерождественская елка, что это за праздник, откуда это пpишло, вообще обо всемэтом?»

Борис Никитич после этого предложения немедленно, как это сним стало случаться, разобиделся едва ли не до слез. Разобиделся и рассердился.

«Прости меня, Мэри, но у меня такое впечатление, что ты меняпостоянно испытываешь! Что это значит? Еще раз хочешь показать, что я дерьмо,что никогда не могу сказать „нет“ тому, что ненавижу, и „да“ тому, что люблю?Это ты хочешь сказать?»

Мэри умоляюще сжала руки на груди: «Да как же ты так можешьговорить, Бо, мой милый?! Уж кому, как не мне, знать, какой крест ты несешь!Как я могу тебя испытывать? Я ведь этот вопрос тебе задала, как самому близкомуи мудрому человеку. Я просто сама не знаю. Я просто боюсь: а вдруг мы детямповредим, если расскажем о Христе...»

Борис Никитич тут же все понял и тут же устыдился своейобиды. Приласкал старую подругу, внутри все потеплело от нежности.