казалась нестерпимой. Даже возможность весной вернуться в Щавры нисколько не улыбалась нам. Все мысли уже складывались на юг, к Сарнам.

Конечно, Леля был оповещен телеграфно об утверждении всех щавровских купчих. Это избавляло нас от пятидесяти двух тысяч долга банку и зафиксировало за нами закладные на сорок тысяч, что вполне обеспечивало наше семейное обязательство. Впереди же у нас оставались еще центр, хутора и выкупные. Леля, конечно, был в курсе и сарновского дела, но вся семейная переписка до половины января утрачена, кроме двух писем: одно письмо Тети к брату от 5.1.1911: «Ты уже знаешь о вновь начатых заботах по покупке имения: А он мятежный ищет бури (в мой огород), Как будто в бурях есть покой…»

Многоточие стояло, вероятно, потому, что Тетя не давала сама себе отчета: осуждать ли или одобрять эти «новые заботы?»

Другое письмо, письмо брата ко мне, в котором он сообщал, что совершенно неожиданно у него счистились две тысячи, т. е. ему вернули занятые у него деньги, и он рад предложить их нам, быть может, понадобятся, поэтому ждет меня скорее в Петербург. Я немедля и выехала к нему. Моя короткая поездка тогда в Петербург уже не имела характера паломничества провинившейся школьницы, хотя дело опять начиналось с долга, у него, к большому моему удивлению, его отношение к Сарнам было совсем иное, чем к Щаврам. Его не пугала ни рискованность условий, ни масштаб этого предприятия, ни громадные цифры. Он даже не боялся Кулицкого и сочувствовал его принципу не покупать маленького имения на наличные, а только большое и с банковским долгом. «Мяса не хватит, кости останутся», – говорил этот ловкий аферист. Быть может, Лелю тоже увлекала ширь, размах этого дела. Когда я спросила его, пойдет ли он с нами, получив свой капитал в Могилеве, он горячо, не колеблясь, выразил полную готовность непременно участвовать в покупке Сарн. Получив от него недостающие нам две тысячи, я внесла все десять тысяч в указанный банк на текущий счет Дерюжинского, который с женой был за границей.

Из банка я поехала в департамент неокладных сборов насчет выкупных, дело которых было уже в производстве в сенненском съезде и скоро могло прибыть в Петербург. Коврайский, приятель Граве, дал мне несколько советов. Затем я поехала в Дворянский банк. Шолковский снабдил меня доверенностью на то, чтобы потребовать план Сарн. Надо же было иметь хоть какое-либо понятие о том, что мы покупаем. Мне вынесли громадный план и отвели в приемном зале банка отдельный стол. Я могла вволю им любоваться, но ничего не могла понять: на плане значилось только тысяча восемьсот десятин. Где же остальная земля? В банке не знали. Боже мой! Уж не исчезла ли она, как в Щаврах?! Зал был почти пуст, и я не знала, что мне делать, когда услышала за собой разговор седого чиновника банка с толстым брюнетом, упоминавшего «Сарны и Дерюжинских». Недолго думая, я встала и подошла к нему, спрашивая наугад:

– Вы поверенный Николая Федоровича Дерюжинского?

– Точно так, Федор Федорович Соукун. А вы будете госпожой Масальской?

– Да. Так прошу Вас мне объяснить, почему Дворянскому банку известно только о тысяче восьмистах десятинах?

– О, потому, что вся остальная земля еще в киевском отделении Крестьянского банка, который покупал это имение у Николая Федоровича. Сделка разошлась.

– Уделы тоже покупали Сарны?

– И уделы покупали. Сделка тоже разошлась, – ответил Соукун, присаживаясь к моему столу, и стал мне пояснять, почему эти сделки разошлись.

«Просто Янихен не хотела», – подумала я, но, конечно, очень внимательно продолжала слушать то, что говорил он об этом имении «с громадным будущим». Я догадалась, что это претендент на 16 тысяч, куртажную которого мы подписали второго января, иначе говорить, как расхваливать Сарны, он и не мог. Но после набившего оскомину перечисления доходов имений: скот, лес, посев, в Сарнах было что-то новое: заливные луга за Случом, масса речек и озер, возможность устроить рыбное хозяйство, выписав специалистов от князя Шварценберга из Богемии, по его, Соукуна, рекомендации.

– Имение только ожидает хозяина. Это имение будущего! – говорил он убежденно.

– Почему же такая отчаянная репутация имения на рынке? – допрашивала я.

– А потому, что мы решительно не пускаем комиссионеров в имение. Такова воля моей доверительницы Веры Кузьминишны Янихен.

– Но имение продается уже двадцать лет, иначе сказать, оно на рынке уже двадцать лет, и общее мнение о нем очень неважное, и во всяком случае, оно без будущего, потому что слишком известно своими болотами и песками.

Я срывала свое наболевшее чувство из-за общего мнения о Сарнах на минской бирже. «Двадцать пять копеек не стоит», – говорил нам один из самых важных маклеров этой биржи.

– Но через двадцать лет, когда лес подрастет, оно будет стоить? – допрашивал тогда Витя, уже после разговора с речицким помещиком.

– И тогда ему цена двадцать пять копеек, – возразил решительно маклер.

Соукун объяснял это досадой маклеров, потому что было дано распоряжение всем лесникам имения никаких бракеров и комиссионеров близко к лесу не допускать!

– Могу Вас уверить, я двадцать лет знаю Сарны, как свои пять пальцев, управлял ими, а теперь поставил управляющим своего брата Фридриха.

– И лес есть?

– Ну, конечно, есть. Скажем, очень много есть вырублено, но все же осталось. У нас там лесное хозяйство, лес разбит на кварталы, а молодой лес уже скоро станет очень ценным, и вас можно только поздравить с таким имением, – уверял он, а сам он в настоящее время хлопочет об увеличении ссуды на Сарны в Дворянском банке. Дело уже налаживается, и банковская ссуда будет доведена до трехсот пятидесяти тысяч. Когда же купчая будет совершена, Соукун надеется нам быть полезным ценными указаниями и советами при распродаже участков.

Я была в восторге от этой встречи и от того, что наговорил мне своим твердым, полунемецким выговором этот старый чех! Конечно, я с радостью рассказала все это Леле. «Чех-управляющий – это тоже обещает успешное ведение дела», – заметил Леля.

Двадцать третьего я могла уже спокойно ехать обратно, но заехала в Москву, получив известие о кончине тети Любы. Я поспела к девятому дню и застала всю семью в сборе: Наталью Антоновну, Козен, Сашу, Митю. Мне дали прочесть духовную тетушки. Раздел прошел очень мирно. Вся обстановка была оставлена Давыдовской, кроме фамильных портретов, переданных Мите. Он же был владельцем Солнцева, где все еще был памятен 1905 год. Пробыв всего денек в Москве, я всё-таки успела повидать и Савёлова, и Александру Яковлевну, которая вечером провожала меня на Смоленский вокзал.

Дорогой из