не угнаться: щавровский центр с чиншевиками не пристрелен; купчая на Сарны не заключена, а мы, точно все это забывая, собираемся уехать от всех этих неотложных и существенных задач куда-то на край света. А вдруг сарновской купчей не будет, как нам пророчат в Минске, и мы очутимся без всякого смысла в Луцке.

Лелю особенно тревожили чиншевики. Дня за два перед тем я получила от него очень встревоженное письмо. «Вчера вечером был у нас Кузнецов и сообщил весьма неприятное известие о чиншевиках. Банк совсем отказался перевести на них какую бы то ни было часть долга. Так что шестьсот десятин у вас останутся на руках, без всякого движения. Поправимо ли это, и какой может быть теперь выход. Мельников послал тебе об этом заказное письмо. Воображаю, какое у вас волнение. Кузнецов отказывается придумать что-нибудь. Но, конечно, теперь твои мысли направлены на Сарны, и это может быть поддержит тебя. Получили Тетину телеграмму и ждем ее второго».[254]

Это сообщение нисколько не смутило нас. «Кузнецов только умеет тебя расстраивать», – отвечала я ему с досадой, и доказывала, что иначе банк и не мог ответить, а выход на этот случай вполне предвиденный и уже готов. Посылаются в московский Земельный банк купчая на три хутора (Канарейкин и прочие). Ссуда переведется на них в шесть тысяч. Значит, долг московскому Земельному банку уже будет в сорок тысяч. Если еще на центр переведется тридцать четыре тысячи, то всего-то долга останется за нами шесть тысяч, которые и погасятся из наличных за центр, и тогда в наихудшем случае у нас останется еще пятьсот две десятины выкупной без долга, и за которую будем получать до выкупа шесть процентов, выплачиваемые правительством. Как видишь, унывать не приходится. Опасность осенью была, да прошла, а теперь, когда все купчие и закладные в кармане, чего же бояться?

И действительно, теперь уже опасаться за чиншевиков не приходилось. Все опасения наши сосредоточились на сарновской купчей. Но пока что нам надо было выезжать. Первой выехала Тетушка в Петербург, чтобы поспеть ко второму февраля, дню рожденья своей крестницы и любимицы, уже тринадцатилетней Олечки, которой в этот день готовился бал. Еще задолго до этого торжества Олюнчик подробно писала бабушке об ожидаемом ею бале, и бабушка отвечала ей «между прочим»: «Ежели Бог даст, приеду, то познакомлюсь с твоими подругами и мальчиками, с которыми ты танцуешь. Мне вперед уже не нравится тот большой и сильный, который так невежливо поднимает дам в вальсе»[255], о чем, вероятно, сообщала Олечка своей бабушке.

Тетушка по-прежнему продолжала думать и тесать свои думы о вопросах, далеко выходящих за пределы семейного круга. Так, по случаю рассуждений в Саратове, как чествовать девятнадцатое февраля наступившего года, Тетушка немедля послала Ознобишину записку в комитет, что вместо предполагаемого ряда празднеств, она предлагает ознаменовать этот день актом для всей России, т. е. для всех крестьянских детей. Их деды были освобождены от крепостной зависимости, а их внуков надо освободить от умственной темноты, затребовав от Министерства народного просвещения особую программу для деревенских школ по моему проекту, чтобы образование соединялось с воспитанием и пр.: «Это будет моей лебединой песнью, больше не буду никому писать».

Проект Тетушки был напечатан в прошлом году в «Минском слове», а так как в саратовской «Волге» о нем упоминалось, Панчулидзев просил прислать ему этот проект, что, конечно, ее очень обрадовало. И, уезжая в Петербург, Тетушка особенно радовалась вниманию и сочувствию, с которым Леля отнесется к ее проекту лебединой песни, то, чего ей не хватало от нас с сестрой. Но игра судьбы бывает странной. Теперь, когда ее нет, и нет Лели, и нет никого из тех, кому посылались эти проекты, я одна осталась с ними. И я одна читаю то, что тогда Тетушка и не давала мне читать. Читаю и ценю тот живой ум, всегда направленный гóре, который заставлял ее в семьдесят один год думать, работать, хлопотать о народном образовании.

Витя не мог проводить Тетушку в Петербург, его задержал Глинка, уехавший в отпуск, и неожиданно овдовевший Щепотьев, который собрался за границу, в Меран, чтобы подготовить свою младшую дочь, лечившуюся в Меране, к известию о кончине матери. Он ехал за границу в первый раз, языков не знал и вообще был еще страшно расстроен и просил нас, сделав небольшой крюк, доехать с ним до Мерана и помочь ему в трудной задаче утешать его дочь. Мы согласились и второго февраля выехали вместе в Варшаву. Провожая нас на Брестском вокзале, Витя шепнул Оленьке: «Хорошенько помолитесь за меня. Тогда и я съезжу в Бари».

Письма, которые мы ежедневно писали в пути к Вите и в Академию, не сохранились. Поэтому я и не стану вспоминать здесь эту короткую трехнедельную поездку: Меран, Вена, Венеция, Падуа. Мы ехали быстро, останавливаясь не более двух дней в каждом городе и восьмого февраля были в Бари или Бар-граде, как обыкновенно называют этот небольшой городок на берегу Адриатического моря. Городок скучный, без зелени, с соленой водой даже в кофе, но привлекающий к себе массу паломников, в особенности весной девятого мая. Мы знали уже от многих знакомых паломников (Кузнецов, Шомпулев, Левашова) о неудобствах, ожидавших нас в Бари, поэтому приготовились к ним, не ожидая ничего хорошего, и не претендовали на блеск и комфорт европейского города в этом городке коз, нищих и неладных попрошаек. Мы достигли нашей цели, отслужили в темной базилике благодарственный молебен Николаю Чудотворцу и запаслись у хитрого и жадного Signor Nicolo, привратника базилики, разными воспоминаниями об этом паломничестве, а вечером выехали в Рисач, все же чувствуя некоторое удовлетворение. Хорошим же воспоминанием о городе Бари были только ветви со спелыми мандаринами, которые нам удалось довезти домой.

Мы получили в Бари первую почту из России. Тетя вечером, проводив гостей, которых было до семидесяти человек, описывала свой приезд и праздник Олечки второго февраля. Детский бал, оживленный дирижерством Н. Ан. Типольда удался на славу, и бабушка радовалась, любуясь «своими деточками». Но то, что она писала о Леле, взволновало нас: «У Лели тревожные дни по случаю беспорядков в университете (студенческие беспорядки начались еще в январе). Вчера до часу ночи он был в совете профессоров, а сегодня утром был у Кассо[256], лично говорил, и сейчас в девять часов вечера едет опять в совет, чтобы знать окончательное решение: оставлять ли полицию в здании университета или же вывести ее. Кассо должен был утром же ехать к