Вокзал был новый, очень красивый и большой. Буфетчик подал мне записку, накануне оставленную Витей. Он написал, что представление об обмене с Вишневским уже послано из Киева тринадцатого февраля, он торопится в Минск встречать Тетю из Петербурга и ожидать нас. Эта весточка очень обрадовала меня, и мы провели весь вечер и день восемнадцатого февраля с Оленькой в дороге с радостным чувством. Мы были довольны и нашей поездкой в Бари, и теперь встречей с Янихен. Впервые я не почувствовала обычной тоски при въезде в намеченную к покупке усадьбу. Напротив, в Сарнах пахнуло на меня сразу такой свободой, мне показалось так легко, широко, светло, что о возвращении к минской жизни уже не хотелось и думать. Только в Сарны (только в Луцк). Одно представление о них вызывало какое-то очарование.

А поезд летел по равнинам бассейна Припяти. Здесь вливались в Припять, сравнительно недалеко друг от друга, Стырь, Гарынь, Случ. Реки, которые напоминали мне и летописи Лели, и легенды попадьи. Я нарочно опустила свое письмо о поездке в Сарны на станции Гарынь, чтобы напомнить ему Погорынские городки, те места, которые так интересовали его. Сарны, к сожалению, не носили исторического характера, как Овруч, Коростень, Холм и другие города Волыни, напротив, Сарны были связаны с эпохой польской истории, с изменой православию, то были владения князей Чарторыйских.

«В местности своей, в селе великие Сорны, князь Юрий Михайлович Чарторыйский с Чарторыйска[260] в добрех своих дедочных в повете Луцком церковь и Троицкий монастырь за душу предков своих воздвиг в 1608 году», – стоит в древних документах. Он щедро наделил их землей, сенокосами, млынами, ставами, лесом и др. угодьями. Кроме Сарн, князь Юрий Чарторыйский выстроил два года спустя костел в Клевани, Ровенского уезда.

Чарторыйские были русские православные князья на Волыни, но этот Юрий X (первый в своем роде под влиянием виленских иезуитов) отрекся от православия и в 1598 году, вместе со многими другими русскими вельможами, принял католичество и отрекся от своего народа.[261]

Пересадка в Барановичах (Московско-Брестская железная дорога) вернула нас к прозе современной жизни. Мы спросили себе на вокзале обед, газеты и были поражены объявлением в Новом Времени о кончине от операции борисовского предводителя Попова (!). Поражены столь неожиданной кончиной, казалось, здорового человека, еще месяц тому назад обедавшего у нас. Но поражены также игрой судьбы. Ведь тщетно целых два года мы ожидали вакансию в Борисов и наконец, отчаявшись ее получить, после определенного отказа Попова, решили переходить в Луцк, 13 февраля пошло в Киев в министерство представление о переводе Вити в Луцк, а четырнадцатого февраля скончался Попов. Совпадение, судьба, кисмет[262]? Борисов или Луцк? Еще было время повернуть на Борисов.

Мы съехались с Тетей в Минске почти одновременно, хотя и с разных вокзалов. Витя, успевший встретить и Тетю, был пресчастлив. Радостная встреча! Все было благополучно, только Леля с семьей продолжал нас тревожить: в университете беспорядки продолжались.

Борисов или Луцк? Этот вопрос не вызвал в Вите даже колебания. Умирая, бедный Попов, одинокий и безутешный после смерти своей милой жены, говорил доктору: «Кто пожалеет о моей смерти теперь? Никто. Друзья? Они только порадуются, что я им очистил вакансию». «Нет! Мы не порадуемся, мы не воспользуемся этой вакансией, мы в Борисов не поедем! Что до того, что для карьеры Борисов теперь очень важен», – отвечали мы своим друзьям, усердно стоявшим за Борисов.

Конечно, приближается столетняя годовщина 1812 года, переправа через Березину и пр. Все это потребует представительства и больших средств. Мещеряков уже предложил выбрать меня председательницей всех благотворительных обществ в Борисове. Бог с ними! Не по нашим это средствам. Нет, мы в Борисов не пойдем.

Луцк – дыра, куда никто не доскачет и нас оставит в покое, а нам этого надо, нам надо серьезно поработать и всецело отдаться нашему большому делу.

Только в Сарны, только в Луцк!

Но вот как попасть в Луцк и в Сарны, являлось еще вопросом мудреным. «Все само собой устроится, – философически говорила Тетя, – когда настанет этому срок». Хорошо так верить, но когда каждая жилка трясется от страха, так ли мы поступаем, когда сознаешь, что бредешь по краю пропасти и одного неловкого, необдуманного движения достаточно, чтобы полететь в пропасть…

Нет, и Оленькины сны мало спасали от сомнений и страхов. Нам очень хотелось уже весной, с переводом в Луцк, написать купчую, но возможно ли это? Шолковский с Кулицким продолжали утверждать, что дело идет хорошо.

Гецов, один из наших куртажников, приезжал сообщить, что Дворянский банк разрешил сто тысяч дополнительной ссуды, так что [ссуда] Дворянского банка теперь действительно равнялась тремстам сорока трем тысячам. Также наладилась и продажа леса, Шолковский в Бобруйске запродал тысячу десятин вырубленного леса купцу Гейсиновичу за семьдесят девять тысяч. Еще вначале февраля было написано в Минске с ним условие и получен задаток в две тысячи. Следующие до купчей на Сарны восемь тысяч ожидались в апреле, тотчас же после разрешения лесохранительного комитета. С этой целью пришлось скопировать для лесохранительного комитета лесной план. Шолковский, не зная, что мы знакомы с Ионки, случайно поручил эту работу именно ему. При этом он пояснил Ионки, что он покупает Сарны единолично, но, как поляк, он должен был обратиться за подставным лицом, каковым являлись мы. Ионки даже вспыхнул за нас. Подставные? И немедля пришел нам это передать.

Витя так и вскипел. Сначала мы были готовы писать Шолковскому, вызывать на объяснение, затем успокоившись, отложили это до первого свидания, ибо Шолковский, оказалось, совсем не имел привычки ни читать, ни отвечать на письма. Всю бурю негодования вынес Кулицкий, который обещал все передать Шолковскому и умчался в Житомир за разрешением лесохранительного комитета. Высаженный из Сарн, Кулицкий, чтобы оправдать свою службу, все же подолгу живал у лесников в сарновском лесу, охотился и привозил нам дичи. Однажды он привез нам убитую серну.

Основательно пожучив его за убийство красивой серны, мы не захотели ее есть. Но, конечно, дело было непоправимое, и нужно было помириться. Мы отослали ее тогда Серновой, у которой как раз на другой день ожидался обед для кого-то из Петербурга. Серна была ей послана с запиской: Сарны-серну-Серновой. Охотничьи инстинкты были нам чужды, и даже Витя не признавал никаких охот, хотя в Минске уже многие грозили к нам приезжать в Сарны охотиться.

Глава 26. Март-апрель 1911. Перевод в Луцк

Хотя Эрдели и говорил, что Виктору Адамовичу не