Горошко прилетел мне сообщить, что товарищи для радомцев набираются и запродажная назначена на третье мая. При этом он умолял меня, немедля, с этой целью приехать в Щавры.

Глава 27. Май 1911. В Луцке

Грустное впечатление производила щавровская усадьба, когда я в конце апреля наконец приехала из Минска. Точно она готовилась к смерти или, что то же, к варварскому разорению.

Дни уже стояли теплые, чисто весенние, хотя деревья только что распускались, но луг перед домом уже весь зазеленел, а крокусы и тюльпаны пестрели в цветниках, разбросанных по лугу. Но было грустно, не было тех надежд, того настроения бодрости и радости, как в прошлом году, когда мы начинали лето в Щаврах. Витя был далеко в Луцке вместо Сенно или Борисова. «От добра добра не ищут, еще время вернуться в Борисов», – вспоминались советы минских друзей, но нет, было поздно.

В Щаврах теперь в доме расположился Фомич со всей семьей. Мы рассудили, что нужно поставить старика в Щавры, а Горошко перевести в Сарны. Старик и покараулит усадьбу, и будет собирать оставшиеся долги, и примет оценщиков московского Земельного банка, когда они явятся смотреть центр или участок январских закладных, да и попытается продать заколдованный центр. Конечно, Фомич был в восхищении провести лето на такой дивной даче, жалования пятьдесят рублей, на всем готовом. К тому же, пока Горошко еще оставался в Щаврах, ему и делать было нечего. Чтобы оправдать свое пребывание в Щаврах, он весь день был занят пустяками: разыскивал какие-то веревочки, ремешки, перемеривал хлеб в полупустых сусеках, чего-то записывал и высчитывал (книги вел Горошко), в то же время все отдувался, как бы задыхавшись, и всем говорил, что не знает отдыха и не щадит сил, исполняя свой долг.

Нет, в Щаврах было невесело. Кучер Павел был сильно болен. Ссорясь со сварливой женой, он еще зимой стал пить и пытался покончить с собой: лег головой на лед и заснул, получилось воспаление глаз, адские боли головы. Его возили лечиться в Минск, вылечили, да не совсем: он часто болел и нередко лежал почти без памяти. Моя Аннушка, пассия Мити, умерла в родах, за ней смертельно заболел ее муж, хотя обещали его поднять на ноги, и третье горе – Стась, бедный полесовщик Стась. Заболел легко, но т. к. до восьмидесяти трех лет он никогда не болел, то это была его первая и последняя болезнь, простуда, длившаяся три дня. Он умер при мне, кротко, смиренно, позвав меня, чтобы передать свою единственную сторублевку дальним его родным, сиротам. Простившись с улыбкой и благодарностью, он вздохнул и уснул навсегда.

Всю ночь плотники стучали и строгали ему гроб почти под моим окном. Утром я поехала к отпеванию и на кладбище. Все радовались, что я точно нарочно приехала, чтобы с такой честью хоронить этого слугу трех поколений, которому Судомир так и не возвратил двести рублей.

Третье мая был день, назначенный Горошко для сбора всех частей, для съезда всех желающих купить центр. Опять во дворе набралось народу видимо невидимо. Зелих, Лейба, Деринг и другие торговались с Фомичем и Горошко. Радомцы, поселившиеся уже в усадьбе, поджидали добавочную партию, кто бы их принял в товарищество, чтобы осилить центр, а пока тоскливо бродили вокруг сквера. Так шло дело: ни шатко, ни валко, с утра и до полудня. Как будто и налаживалось, начинали записываться, вынимали задаток в четыре тысячи, но потом пробегал какой-то глухой ропот, опять заговаривали о болотах, но им шли на уступки. Вдруг толпа заколебалась, и в почтовой бричке влетел во двор Кулицкий. Соскочив из нее, он подошел ко мне, сидевшей поотдаль, на балконе, и спросил, помним ли мы срок десятого мая. В ответ я показала ему на собравшуюся у конторы толпу. «Четыре тысячи задатка мало, – глухо произнес он, – а нельзя ли больше, на долю Шолковского? У него сейчас нет готовых денег».

Я смутилась. В сущности, я даже не особенно тревожилась за взнос десятого мая. Ведь в случае заминки Шолковский обещал заплатить и за нас, до получения наших денег по закладным. Они оба так убеждали нас, что за деньгами дело не станет, что они у Шолковского уже готовы для совершения купчей. Теперь эта тревога, требование достать семь тысяч озадачили меня, да и вообще приезд Кулицкого, вид хищника, который, осторожно пока, уже показывает свои когти. Он подошел к покупателям, расспросил Горошко и, узнав об условиях покупки, пожал плечами: «Так нельзя уступать, они пользуются», – проговорил он. Что он имел ввиду? Почему он, такой ловкий и опытный, не взял дела в руки, не довел сделки до конца, а, напротив, точно спугнул покупателей. Скоро никого во дворе не осталось, а Кулицкому подали бричку: он спешил к вечернему поезду, чтобы проехать в Бобруйск к Шолковскому. Что сулила нам эта темная личность, своим приездом расстроившая налаживавшееся дело? Что означало, что Шолковский рассчитывает, что мы внесем его долю? Одно ясно, что мы должны, во что бы то ни стало, внести свои три с половиной тысячи! Но все покупатели ушли. Что было делать? Бежать к Вите!

Пятого мая, в шесть часов вечера Витя встречал меня в Луцке. Он был очень встревожен, получив одну за другой телеграммы от Шолковского и Кулицкого. Оба предупреждали его: до седьмого мая нужно было внести три с половиной тысячи, иначе мы, по-видимому, рисковали потерять все свои деньги. Обернуться в Луцке, где нас никто не знал, было невозможно. Положение было безвыходное. Спасти нас мог только опять Леля! Я сжимала зубы от боли и теперь была готова отступиться от Сарн. Да, остановиться вовремя. Пока мы потеряем свои деньги, но только свои, не затягивая за собой в пропасть других. Витя подбодрял меня и уговаривал ехать немедля в Петербург, послав Леле телеграмму. Через три часа я уже собиралась в путь. Витя провожал меня до станции Коверцы. Тяжелую бессонную ночь провели мы тогда, ожидая до шести часов утра поезда из Ковеля на Ровно. Далее в Ровно опять пришлось ожидать целых четыре часа Одесский скорый, в неизвестности, получу ли я место во всегда переполненном поезде.

К счастью, одно место, всего одно место нашлось, в первом классе. Пришлось заплатить и за скорость, и за плацкарту. Купе, все обитое кожей, освещенное электричеством, с умывальником и пр. было прелестно, но состояние души было нестерпимое. Казалось, еще раз испивалась до дна вся горечь щавровской эпопеи, все-таки ничему нас не научившей.