предпринять радикальное лечение зоба. Тетя слышала от В. Б. Полторацкого о специалисте по лечению зоба в Берне. Мысли наши теперь заняты этим вопросом. Быть может, придется мне с Наташей ехать в Берн. Дожди были у нас великолепные. Все ожило. Хлеба поправятся. Губаревка благоухает. В парке и в саду отлично».

Глава 28. Июнь 1911. «Корветто»

Так погорячившись с запродажей Щавров, мы не могли не сознавать нашей ошибки в том, что, быть может, другие покупатели собрали бы верхи для купчей раньше: Шидловский не мог внести двадцать тысяч раньше декабря! Но все же эти другие покупатели были под знаком вопроса, и центр продавался уже целый год. Еще до написания запродажной первого июня и немедля после того мы предлагали Корветто вернуть ему его четыре тысячи, щедро наградив за двухдневную выручку, ибо, повторяю, Северный банк выдавал нам эту сумму первого июня, между тем мы сомневались, так ли уж будет доволен этой покупкой Шидловский. Да и сам Корветто в глаза не видел Щавров и полагался исключительно на гипнотизера. Но Корветто слушать не хотел наших предостережений: он добыл детям Шидловского кусок хлеба, уверял он, радуясь как дитя, и всем рассказывал, что «сделал чудное дело» (мы узнавали стиль Кулицкого). «Поезжайте сначала посмотрите, – уговаривали мы его, уверенные, что поездка в Щавры отрезвит его, – получите обратно задаток и награду в придачу».

Наконец, кажется, пятого июня, Корветто поехал в Щавры в сопровождении Фомича, который был оглушен этой сделкой. «Да лучше бы я уступил американцам за сорок восемь тысяч, – бурчал он, – если бы я только знал, что так уступят Корветто». Мы надеялись, что дорóгой Фомич убедит Корветто отстать. К тому же погода был адская, совсем не подобающая июню месяцу: дождь хлестал их всю дорогу, но Корветто вернулся в диком восторге: все оказалось гораздо лучше, чем он ожидал. Наше желание вернуть Щавры и ворчание Фомича только пуще его подзадоривали, и он подарил Кулицкому двести рублей за то, что тот указал ему дорогу к нам. Всполошились в Губаревке: «Какие у Шидловского деньги! – взволнованно откликнулась Тетушка на это известие. – Вздор! Для вас это несчастье. Продали в рассрочку, да на расплату. Время ли благодетельствовать, когда у самих петля на шее. Ведь продажа Щавров должна вам помочь купить Сарны. Все чужие крыши кроете».[269] Оленька же так рассердилась, что разорвала, не послав нам, свое письмо.

Но, конечно, всего основательнее и длительнее бурчал Фомич. Он так рассчитывал на летний отдых в Щаврах с семьей на лоне природы «молочка попить, яичек и курочек накупить», и вдруг получить на голову Корветто. Ему предстояло не только терпеть его все лето, но мы еще ему поставили в обязанность следить за ним. Мы достаточно хорошо знали этого милого, но блудного брата Татá, и, разрешая ему вступить во владение Щавров до купчей, дали Фомичу и Горошко строжайшую инструкцию не допускать его ни до сноса построек, ни до рубки леса, на который он тотчас же стал точить зубы. Мы разрешили ему пользоваться урожаем, но с условием внести проценты банку с первого июля. Вообще, как ни корил нас Фомич, а мы вполне обставили себя с Корветто благоразумно.

Серьезно он не мог вредить, даже если бы и не состоялась купчая 8 декабря, в которой мы очень сомневались, а пять рублей уступки на десятине против цены, даваемой американцами, избавляло нас от бесконечных хлопот в расходе при продаже крестьянам частями. Как ни уверял нас Фомич, что то была «громадная ошибка», мы не жалели своей ошибки. Ведь Щавры все равно остались бы у нас на руках, а Кулицкий, видя, что его же руками мы до декабря не получим ожидаемых за них двадцать тысяч, погнался за другим проектом. Теперь он с Шолковским явился к нам с новым предложением: до купчей перепродать Сарны и даже с барышом на покрытие всех наших расходов. Я просто обомлела: отказаться от Сарн. Мне казалось, что я уже так полюбила Сарны. Витя был благоразумнее.

Он уговаривал меня согласиться и вернуться к первоначальному состоянию. С большей неохотой я согласилась «попытаться», не давая полного согласия, до слез жалея крушение своей мечты. Но должны же мы были понять, наконец, что наши компаньоны засадили нас буквально в мышеловку. К тому же в Минске, особенно Урванцевы, опять принялись пугать нас тем, что если даже мы и соберем все деньги к сроку, все же купчей нам не даст теща, которая не пожалеет ни подкупа, ни угроз, ни самых вероломных штук, и приводили нам в пример целый ряд сделок на Сарны, которые неизменно, благодаря ей, срывались. Особенно помнится мне рассказ о некоем князе Дадиани, который внес за Сарны задаток в семьдесят пять тысяч и вступил по запродажной во владение (вроде нашего графа en petit). В ожидании купчей, также отсроченной на несколько месяцев, он переехал совсем в имение и перевез в этот низкий, темный дом 6 вагонов ценной мебели, будто поученной им в наследство от Наполеона.

Настал срок. Янихен приехала писать купчую, приехала к нему из доброй Могилевской губернии, где у нее были сестры, прямо к нему в дом. Она очаровала князя своей любезностью и уговорила ехать с ней писать купчую (кажется, в Ровно), всего одним днем позже срока, чтобы провести с ней еще лишний день в приятной компании. Доверчивый князь согласился, приятно и весело провел с ней этот день, а затем и вечер за ужином, за которым Янихен сумела и «хорошо угостить его». Тем временем у нотариуса, в Ровно, появился поверенный Янихен и нотариально засвидетельствовал отсутствие князя в строго определенный и запродажный срок. Условие оказалось нарушенным, задаток князя пропал, и Янихен явилась самолично выселять князя из «своего» дома, причем она безжалостно приказала выкидывать ценную наполеоновскую мебель в окна на двор.

Говорят, что после того князь Дадиани будто бы застрелился. Фактически, кажется, застрелился другой князь Дадиани и по другой причине. Быть может, и некоторые подробности этого случая и не были так низки, но легенда о князе Дадиани и его наполеоновской мебели, выброшенной на двор, повторялась нам на все лады. Значит, вот с кем нам придется иметь дело. Поэтому, когда к концу второй недели проводимой в «Гарни», Шолковский явился к нам с комиссионером в сопровождении одного учителя с предложением начать переговоры об уступке Сарн до купчей, я не протестовала, потому что не имела права протестовать, не имея ни гроша,