Не пошли ли мы на Сарны с еще большей беспечностью, просто весело? Видите ли, Оленька такой сон видела, так что ни бояться, ни унывать не следует, а смело покупать.

Леля, получивший накануне мою телеграмму с кратким изложением дела, встретил меня очень встревоженный. Он ожидал меня с ранними поездами, а Одесский прибыл в одиннадцать часов. Но он успел уже принять все меры путем обмена векселями с Салодиловым[267].

Прямо с вокзала мы поехали в общество взаимного кредита, и через час мне уже вручалось четыре тысячи. То была большая любезность правления, потому что накануне был царский день, 6 мая, и при такой спешке не было времени ожидать постановления совета, но Святловский, председатель, миновал все эти формальности ради Лели, который был записан членом общества, а через час я уже вносила 3 тысячи на текущий счет Дерюжинского. Только спрашивается, к чему была такая спешка, когда срок истекал только десятого мая?

Медленно, флегматично, как всегда, прибыл Шолковский в самое утро десятого мая. К чему же было нас пугать телеграммами и сроком седьмого мая?! С ним прибыл и Кулицкий, и оба были намерены переговорить с генералом, как они называли Дерюжинского, о том, чтобы писать купчую раньше условленного срока в сентябре, возможно скорее. Дерюжинский был согласен, но просил ее писать не раньше пятого июля в виду разных формальностей с учреждениями. После того наши компаньоны подняли вопрос, как внести верхи? Требовалось на одну купчую шестьдесят тысяч.

Ведь как будто бы нам говорилось, что за Шолковским дело не станет. Знал же он, что мы могли получить свою ссуду не раньше осени. Но, поясняли мне оба, так как желательно писать купчую раньше, они и приехали хлопотать в Петербурге о закладной под Сарны. А так как никто бы не дал такой суммы семьдесят пять тысяч под закладную (считая закладную Дерюжинского после банка второй), то необходимо было занять менее ста пятидесяти тысяч, чтобы сперва погасить вторую. Все это было необходимо скорее, потому что Янихен высадила Кулицкого из имения и грабит его вовсю, увела четверик выездных лошадей, записанных в описи при запродажной, а затем разграбит и весь урожай.

Все это было очень верно, но что же Шолковский молчит об обещанных им деньгах?

Мы провели в Петербурге десять дней. Я остановилась у Левашовых, т. к. у Лели были «странные дни» сборов Шунечки на лето в деревню, тогда близко не подходи. Сидеть в мае месяце в городе было очень непривычно и тяжело, хотя у Левашовых на Дивенской был чудесный (сравнительно) сад, веранда в этот сад, словом, все прелести, доступные в городе. Я не говорю о неизменной ласке и внимании моих милых и верных друзей! Они, конечно, по обыкновению, принимали самое горячее участие в нашем деле. И Шолковский, и Кулицкий раза по три в день заходили мне сообщать, как идет дело с закладной, по вечерам мы пили чай на веранде с балконом в темный сад. Они вели переговоры с разными поверенными каких-то высокопоставленных лиц, иногда мы собирались у Лели (четырнадцатого мая Наташа с душечками выехала в Губаревку), Леля советовал принять Саладилова в участники. Шолковский с Кулицким у Лели в кабинете очень обстоятельно пояснил Саладилову все преимущества этого дела. Саладилов очень долго и внимательно их выслушивал и выражал непременное желание стать нашим компаньоном, внеся изрядную сумму денег, но этих денег налицо не оказалось (так же, как не оказалось желающих дать нам сто пятьдесят тысяч под закладную). Кулицкий уверял, что таких желающих он разыщет в Москве, и уехал за ними в Москву. Шолковский уехал к себе в Бобруйск, а я только тогда вполне ясно поняла, что у Шолковского, по крайней мере, требуемых шестидесяти тысяч нет. Если же он сумеет внести свою долю в тридцать тысяч, то мы, во всяком случае, должны сами приготовить свою долю в тридцать тысяч к купчей пятого июля.

Восемнадцатого мая я застала Витю в Луцке, уже устроившим квартиру. Вещи были распакованы, расставлены, портьеры развешаны. Канцелярия заняла весь нижний этаж. Квартира оказалась очень удобной, светлой, на полугоре, спустившейся к ручью. Масса зелени вокруг. Была она и в центре города, в двух шагах от собора, и на выезде из города, с широким видом с горы на дальние равнины. Масса зелени кругом. К сожалению, Тянь-Шанский до сих пор не выпустил своего труда о западном крае России, и мы с Витей не могли его так изучать как «Минщину», хотя действительно, если бассейн Припяти и служил родиной славян, по соображениям Лели, Волынь была просто историческим краем, родиной князя Владимира и его потомства. Витя снабдил меня, чем мог достать: «Волынь» Батюшкова, «Луцк» Мердера и пр.

Но прошло только двадцать дней безмятежного счастья. Витя поехал в Дубно на съезд. Тем временем попришли телеграммы Кулицкого, что в Москве он ничего не добился, иначе говоря: «спасайтесь, как хотите и если можете». Мы не сомневались, что Шолковский, если и не имеет тридцати тысяч, сумеет их достать разными, обычными ему комбинациями, мы же…

К тому же подходили и сроки по векселям Фомича, того же Шолковского и пр. Вся поэзия долины Стыря, замка Миндовга и пр. решительно побледнела и вылетела из головы. Что нам делать? Как спастись? К счастью, какое-то экстренное дело вызвало Витю немедленно обратно из Дубна, иначе я бы с сошла ума. Сидеть сложа руки нельзя было, но что-либо предпринимать одной, без Вити, я тоже не могла. Теперь мы серьезно обсуждали наше отчаянное положение, и Витя решил просить отпуск на месяц, два, четыре, чтобы довести дело до конца, ибо я добывать денег не умела. Другое дело их проживать или их определять, распределять, даже беречь, записывать, но добывать – не моего ума дело! Только такое решение Вити успокоило меня.

Отпуск по телеграмме был дан ему на два месяца. Квартиру мы поручили канцелярии, где оказались очень порядочный секретарь и младшие писари, и двадцать второго мая, вечером, мы с Витей собрались в дальний путь, совершенно не представляя себе даже, что мы предпримем. Но в конце этого пути нас ожидала или сарнская купчая, или протест векселей и полное разорение.

Легче было умереть, но если пропадать, так пропадать вместе! Достать тридцать тысяч, а с векселями и утверждением купчей все пятьдесят тысяч было только легко вымолвить, когда даже четырех тысячи не достать.

Леля уже поднимал тревогу, опасаясь срока Саладилова седьмого июня. В минуту отъезда мы уже получили от него телеграмму в шестьдесят