приезжих встретил Соукун, телеграфно вызванный Кулицким, и предупредил, что въезд в имение тещей воспрещен.

– Но мы только взглянем на лес, – настаивал комиссионер.

– Лесники получили строжайший приказ не пускать вас в лес и стрелять в Кулицкого, – бормотал Соукун.

Кулицкий расхохотался, послал по адресу тещи несколько комплиментов, приказал подать тройку почтовых лошадей, взял стражника в провожатые и поскакал со своими товарищами в лес, засадив Соукуна за пиво, чтобы он не торопился к своей доверительнице.

Когда выехали на покос Долгой Гряды, картина представилась такая, что все ахнули, глядя на нее. Трава стояла стеной, десятки косцов, звеня косами, ровно и красиво подшибали ее у корня, клали ее толстыми рядами. Кулицкий, хотя и «аферист», не был чужд чувства красоты природы. Учитель же, вероятно, так и растаял. Лучшего имения, судя по словам гипнотизера, для детей Жемчужникова нигде не найти, но его купить при таких условиях угрозы Соукуна сулили большие осложнения, поэтому решили отложить эту покупку после того, что мы заключим купчую. Но, повторяю, стотысячная закладная облегчала нам эту покупку, весь вопрос теперь был в том, можем ли мы быть уверенными, что Шолковский не подведет нас. Мы ставили ему этот вопрос в целом ряде писем и телеграмм, но он упорно отмалчивался, а из намеков и недомолвок Кулицкого мы хорошо могли понять, хотя почему-то верить не хотели и не допускали еще, что у него ровно ничего нет и никаких семидесяти тысяч на текущем счету и не бывало. Предоставляю судить, как переживалось все это: обман, один обман.

Но Кулицкий, пояснивший нам, что Шолковский всегда молчит, когда у него нет денег, уговаривал нас не падать духом и на своих плечах вывозить все дело. Несомненно, что и Шолковский на это рассчитывал. Спасая себя, попутно мы и его должны были вытащить из ямы. Конечно, Кулицкий убеждал нас, что они не намеревались нас обманывать, что надеялись на лес, который вывезет. Приходилось мириться и верить, что мы не имеем дела с мошенниками, а с порядочными людьми, очень желавшими нас осчастливить Сарнами. Как мучился Витя, ворочаясь в долгие бессонные ночи:

– Бог поможет, не пропадем, – могла я только ему повторять.

– Оленька предсказывает.

– Хотя бы…

Мы подали прошение в Северный банк, прося двенадцать тысяч ссуды под залог наших щавровских закладных, и ожидали решение этой первой попытки раздобыть нужные средства. Июнь кончался уже, время, хотя и тянулось медленно, в тоже время уходило быстро. Фомич звал нас в Щавры, но так как делать нам там было нечего, мы ограничивались чтением его фолиантов. Боже, что за длинные письма он нам строчил, исписывая по восемь страниц писчей бумаги. Сначала шло подробное описание приезда семьи Корветто: приехала его милая, умная жена, а потом два кадета, родной сын и пасынок. Хотя помещенья было достаточно, но сразу разместиться трем семьям было не совсем легко: семья Корветто, семья Горошко, семья Фомича: «Графские курицы тоже требовали отдельных палат», – язвил старик, видимо очень недовольный столкновеньем его сватьи-кухарки с тремя прислугами графов. Затем возник острый вопрос из-за инвентаря. Фомич настаивал, чтобы Корветто купил инвентарь у нас так же, как мы купили все у Судомира, но мы разрешили графам пользоваться всем, что осталось, пока нам еще не нужно. Фомич находил, что графы ломают бричку, рвут сбруи, треплют зря новый фаэтон. Затем шли ламентации на то, как на его здоровье отражается его честное сохранение чужого добра, причем доставалось не одним «графьям», но и Горошко, который трусливо ежился и прятался за его спиной, когда, не жалея здоровья и покоя, он исполнял «свой долг, преследуя графьев» за неуважение к чужой собственности и за неуменье вести хозяйство.

«Граф ничего в хозяйстве не понимает, – докладывал он нам в своих бесконечных жалобах, – граф принялся косить клевер не частями, а сразу, не учел, что польют дожди, и весь клевер сгниет; граф приказал загонять деревенских гусей, чтобы штрафами пополнять пустые графские карманы» и т. д. Графский титул Корветто почему-то особенно раздражал сварливого старика, и он приводил его кстати и некстати, ядовито подчеркивая его. Ежедневные столкновения и с «графьями», и с их прислугой в общей кухне стали еще острее, когда аренда сада, им же обычно вздутая до трехсот рублей, оказалась согласно условию достоянием Корветто, как доход имения. Этого переварить старик не мог и по-видимому, так ныл, изливая желчь свою на прислугу, что Корветто вышел из себя и объявил ему, что отныне его люди и лошади отказываются ему привозить воду. Фомич, зная, что водяная бочка не продана графу, распорядился снять с нее колеса. Тогда вечером, в тот же злосчастный день за полночь, когда он, спустив очки на нос, строчил свое длинное к нам посланье, начался кошачий концерт. То забавлялся у него под окнами граф, а ему вторил картавый рыжий щавровский поп, успевший стать другом и приятелем Корветто. Под эти нестройные звуки Фомич еще пламеннее строчил нам бесконечное послание, подчеркивая свое геройство – один против всех – за чужое добро.

Но на другое утро трусишка Горошко отправился с дипломатическими переговорами, чтобы уладить конфликт, очень неудобный в июньскую жару. И в результате бочка осталась с колесами, a Фомич с водой.

Хотя и очень осчастливленный арендой сада, Корветто этого хватило ненадолго. Редкий день проходил, чтобы не получилось телеграммы то от Натальи Петровнв из Киева, то от Шидловского из Люцерна. Они требовали денег из «доходов полученного имения». Как быть? Изворотливый Корветто решил немедля продать весь клевер Лейбе, конечно, за полцены. Потом, потом, что же можно было еще получить в Щаврах в июне месяце? Корветто задумал запродать лубья с лип в парке. Узнав об этих переговорах, Фомич громогласно объявил, что скорее сдерет собственноручно кожу с графа, чем допустит обдирать липы в парке. А между тем с графа телеграфно требовали еще денег. Тогда Корветто облюбовал громадный подвал под сгоревшим барским домом и решил его использовать на кирпич. Он немедленно запродал десять тысяч и взял еще заказал у Берке на тридцать тысяч кирпичей, после чего рьяно принялся разламывать стены и своды подвала. С запродажной в руках бородач прибежал на место преступления и стал разгонять рабочих, ломавших ломом крепкие стены. Корветто утверждал, что подвал в сгоревшем заброшенном доме, заросший кустарником и бурьяном, не есть постройки, о которых говорится в запродажной, но Фомич был неумолим, и работа была приостановлена до выяснения этого вопроса лично у нас. В своем докладе Фомич очень, конечно, подчеркивал, сколько приходится затрачивать сил, здоровья в борьбе за наше