Витя с Шолковским поехали немедля вечером к Дерюжинскому. Он принял их вместе с Янихен, которая приехала из Сарн писать купчую. Накануне она любезно пригласила нас к себе пить чай в казенную квартиру своего beau-filsa, но разговоры, как водится, касались всего на свете, но только не дела. Несомненно, что именно она и влияла на такое составление проектов. Витя с Шолковским вернулись от Дерюжинского в час ночи. Они доказали ему, что новые условия купчей совершенно неприемлемы, беззаконны и противоречат запродажной. С запродажной в руках, Витя шаг за шагом разбил все новые условия, и Дерюжинский, видимо, испугался решительному тону Вити, который говорил с ним с полным сознанием своего права. Дерюжинский прятался за тещу, а та бессильно шипела. Он уверял, что нотариус напутал, ошибся, забыл; быть может, и сам не ожидая такой галиматьи, написанной не им, тещей. Было решено на другой день, шестого августа, ехать вместе к нотариусу и писать купчую заново, придерживаясь запродажной, которую писал тот же Гревс. Иначе сделка расстраивается, и Дерюжинский обязан вернуть задаток в двойном размере, т. е. семьдесят четыре тысячи. «Что же касается того, что Вы, Николай Федорович, приедете к нам в Сарны, то мы скажем Вам: милости просим, если Вы приедете к нам в гости, но если Вы явитесь к нам с ревизией, мы Вам скажем: вот вам Бог, а вот – порог!» – Витя произнес эту фразу стоя, с большим воодушевлением, жестом показывая на дверь. Янихен, выпуча глаза, просто задыхалась: такая дерзость, такая смелость говорить с «генералом» переходили все границы.

На другое утро у Гревса принялись вновь писать акты, но и они оказались неприемлемыми. Теперь в купчую было вставлено какое-то запрещение из-за лесорубочного контракта Фон-Дейтша, который мы обязывались взять на себя. Какой контракт? Почему о нем до сих пор не было ни звука? Дерюжинский утверждал, что контракту двадцать пять лет, что Фон-Дейтш, вероятно, на том свете, но Витя горячился, не уступал и слышать не хотел об этом неожиданном контракте. Приглашенный Шолковским цивилист Добровольский одобрил наш протест. Дерюжинский подчеркивал, что и он сделал нам уступку против запродажной, оставляя нам сто тысяч вместо семидесяти пяти тысяч, не добавляя, что за эту милость он выговорил себе еще один плац в поселке, стоимость которого была не ниже трех тысяч, но т. к. эта милость, эта отсрочка позволяла Дерюжинскому не исполнять ни одного пункта запродажной, Добровольский очень советовал отказаться от нее и тогда требовать от Дерюжинского самого точного исполнения условий запродажной. Как все это повернулось, я и не помню, но вдруг с общего согласия было решено добыть эти двадцать пять тысяч и отказаться от милости Дерюжинского.

Добыть еще двадцать пять тысяч. Это легко сказать. Но Шолковский теперь горячо обещал их раздобыть. Общее настроение было такое повышенное, как бы спаявшее нас против единого врага, что Шолковский предложил нам прокатиться на острова. Он нанял автомобиль, и мы провели этот вечер вместе на островах. Кропотова была в восторге. Шолковский, так изводивший нас своим спокойствием, именно им и поражал ее. Тогда же был поднят вопрос, на чье имя писать в купчей права Шолковского, он предложил Витю, но Витя отказался, потому что он отстаивал интересы своей жены. Тогда Витя указал на Лелю. «Нравственная личность Алексея Александровича так известна в Петербурге, – согласился Добровольский, – так же, как и его общественная деятельность, так что могу Вас только поздравить с таким выбором».

Было решено на другой день, седьмого августа, нотариально заявить об этом Дерюжинскому, дать ему месячный срок снять контракт Фон-Дейтша и тогда съехаться вторично в половине сентября, когда и мы соберем эти двадцать пять тысяч. Кажется, Дерюжинский, получив эту нотариальную бумагу у Гревса, когда он с Янихен прибыл к нему писать купчую в третий раз, был очень удивлен. Удивило его также имя Лели, с которым он, по-видимому, считался. Мы вставили его имя, не получив его согласия. Дерюжинский немедленно переменил с нами тон и восьмого же собрался с женой в Луцк снимать запрещение, связанное с лесорубочным контрактом.

Вслед за ним выехали и мы. Шолковский полетел раздобывать эти двадцать пять тысяч, хотя мы и не доверяли его уменью. Кулицкий же морочил нам все время голову разными проектами. То английская компания предлагала нам устроить торфяной завод в Сарнах, где этого добра было много по болотам, другие предлагали выделывать из торфа сахарную бумагу, третьи предлагали устроить рыбный завод, брикетный, скипидарный и т. д. Но прежде всего нам надо было утвердить купчую, а для этого иметь еще двадцать пять тысяч. Опять тревога. Опять карабкаться по отвесной лестнице над пропастью. Перед самым выездом из Петербурга мы зашли в К. П. Д.

Здесь нам без всякого препятствия открыли кредит в пять тысяч, зашли оттуда в Центральный банк, где у нас был текущий счет. Здесь Геммерле, на редкость симпатичный норвежец, заведовавший текущими счетами, указал нам общество взаимного кредита железнодорожников, и благодаря его рекомендации и здесь нам открыли кредит в шесть тысяч.

Достанет ли Шолковский остальные пятнадцать тысяч? Ведь не раздобудь мы теперь эти пятнадцать тысяч, все наше дело кончится прахом, и мы все потеряем. Не стану останавливаться на этих жгучих переживаниях и переходах от страха к надежде и обратно. Скажу кратко, что, не доверяя Шолковскому, мы еще выручили шесть тысяч в самом Луцке. Но десять тысяч все же не хватало на купчую, не говоря о накладных расходах на пошлины, нотариальные и др.

Двухмесячный отпуск Вити кончился, а наступало самое страшное и ответственное время. Витя подал прошение о продлении отпуска еще на два месяца уже без жалования. Конечно, ни Шолковский, продолжавший в Бобруйске свои дела поверенного, ни Кулицкий, продолжавший получать от нас свои двести рублей жалования, без дела сидя в Минске, вероятно, не задумывались над тем, что переживали мы четыре месяца, все лето не выходя из вагона, терпя всевозможные неудобства кочевой жизни, не говоря о моральной тревоге, направленной исключительно в одну точку. Они рассчитывали, что, спасая себя, мы и их спасем. Но это было более чем рискованно, и когда вспоминались их доводы в январе при заключении запродажной, мы, кажется, имели право, как говорят французы.

Витя манкировал службой, бросая весь уезд свой на канцелярию, и был вынужден отказаться от приглашения на киевские торжества, о чем мы оба очень жалели. Но не успели мы провести и трех дней в Луцке, как нас снова вызвали в Минск: вызывал Шидловсквий, прося нас экстренно приехать по делу Щавров. После обычно