без ответа и выехали в Губаревку: там еще был незаложенным наш Новопольский лес. Не успели мы приехать в Губаревку, где со дня на день ожидали Лелю с Наташей из-за границы, как спасение шло нам уже навстречу. Кропотова, опять гостившая у нас, предложила на переверт, на короткий срок три тысячи, Лизавета Ивановна, получившая ссуду Крестьянского банка за свое имение, а также кузина предложили поместить в сарновское дело по пять тысяч. Все эти дружеские выручки незабвенны. Двадцать шестого августа вернулся Леля с Наташей. Их поездка, в общем, была удачной. Наташа вернулась свежей и веселой.

Доктор Magnon не нашел ничего угрожающего, прописал обливания водой и фетин (фосфор), советовал не слишком утомляться домашней суетой. Хотя Шунечка и была обставлена целым штатом прислуги с Альмой (бонной из Ревеля) во главе, тем не менее она всегда была в нервном состоянии, в тревоге, страхе и angoisses[274], вызываемых малейшими пустяками. «Советую Вам, – сказал ей доктор, – вернуться домой не хозяйкой дома, а старшей дочерью вашей матери». Вот с матери следовало брать пример: всегда спокойная, по крайней мере наружно, в полном самообладании, она умела держать в доме и порядок, и дисциплину. Никого этим не раздражая, она своим административным талантом приводила всех в восхищенье. Вернувшиеся родители нашли своих душечек здоровыми, веселыми, сами были веселы, и под впечатлением поездки много рассказывали о ней.

Войдя в курс наших дел (у нас было даже на три тысячи более необходимых двадцати пяти), Леля нашел, что и этого еще мало ввиду всяких возможных при расчете осложнений, уплате пошлины, процентов и пр. Неожиданная выручка друзей отдали ла операцию залога Новопольского леса. Но Леля настаивал, что денег у нас мало, и ввиду сложности залога лесного участка, уже с долгом Дворянскому банку, предложил заложить под соло вексель взаимного кредита свою Губаревку, нигде не заложенную. Это был опять верх великодушия со стороны Лели, потому что Губаревка бездоходная тем и держалась, что нигде не была заложена. А ведь мы все еще шли по краю пропасти. Витя был тронут до глубины души. Конечно, нельзя было приступать к делу с деньгами в обрез. Витя немедля поехал в Саратов навести справки и с обычной ему энергией и счастьем в два дня устроил то, что обыкновенно растягивается на месяц. Леля не хотел верить такой быстроте и удаче. Взаимный кредит выдавал нам по соло-векселю под залог Губаревки двенадцать тысяч. Я колебалась, даже не хотела брать на себя еще такое большое обязательство, но Леля вспоминал требование Наполеона «des bataillons, beaucoup de bataillons[275], – победа создается скоплением силы».

Теперь мы могли ехать совершенно спокойно в Петербург, теперь дело за нами уже не станет. Горячо благославляла нас Тетушка, провожая в первых числах сентября в Петербург, и вслед писала нам: «Все мысли и молитвы о вас. Завтра исполнится то, что назначено или же опять “сорвалось”? Говорю я девочкам, чтобы все молились о вас».

Бедная Тетушка! Все это лето она провела в ожидательно-томительном состоянии, а тут еще ее оглушила весть о катастрофе киевских торжеств.

Мы остановилась в Петербурге у Граве, так как Леля собирался с семьей за нами вслед в Петербург. На другой день нашего приезда прибыли и наши компаньоны, оба очень довольные, что мы еще раз вытащили их из беды. У Шолковского действительно не оказалось медного гроша для купчей! Но Дерюжинский запаздывал из-за границы, приехал одиннадцатого сентября, и мы лишь тринадцатого могли собраться у Гревса и приступить к проекту купчей. Кроме нас всех, действующих лиц, присутствовала и Янихен, вновь прибывшая из Сарн, их поверенный Соукун и поверенный Шолковского Добровольский. Теперь проект купчей был строго согласован с запродажной. Контракт Фон-Дейтша вовсе не упоминался. Но когда мы приступили к расчету, оказалось, что из живого инвентаря против описи, по которой мы купили Сарны, описи, подписанной Шолковским, Кулицким и Соукуном, не хватало пятидесяти голов, понятно, лучших (упряжные лоша ди, заводские коровы). Далее оказалось, что, хотя мы покупали в январе имение «со всеми травами и посевами», но к сентябрю травы стали сеном, а посевы – урожаем, а этих двух слов не было в запродажной, поэтому, покупая имение с живым инвентарем (все же оставалось тридцать пять коров, молодняк, рабочие лошади), мы покупали его без клока сена и без фунта ржи. Оставались посевы «в земле», т. е. картофель, но и его, по словам Кулицкого, спешно выбирали: Янихен поставила целый полк поденщиц. Леля, только что приехавший на Губаревки, заехал к Гревсу и написал заявление о том, что просит его имени в купчую не включать. Она должна быть написана на имя нас обеих с Оленькой, и только интересы Шолковского будут ограждены им. Он очень настаивал на том, чтобы мы не затягивали купчей спорами, и когда мы по телефону сообщили ему о сюрпризах в Сарнах, он горячо убеждал нас махнуть на это рукой, потерять еще четыре тысячи на покупку корма, но довести купчую немедленно теперь же до конца, отнюдь ее не откладывая.

Я не удержалась и, подойдя к Соукуну, горячо выговорила ему: «Вы, посредники! Берете тысячные куртажи и не даете себе труда оградить интересы ваших клиентов от подобных обманов. Продаете вместе с инвентарем и урожаем, а так как трава за лето стала сеном, то вы оставляете имение без корма!» Не менее волновался Витя, назвав тещу мошенницей так громко, что ей пришлось это проглотить. Было ли все это подстроено для того, чтобы довести нас до отчаяния, до решения отступиться в последнюю минуту? Не знаю. Но Леля вновь вызывал нас к телефону и вновь уговаривал во что бы то ни стало довести дело до конца. «Потом обсудим, потом все исправим, а теперь согласитесь, уступайте», – говорил он взволнованно в телефон. Каюсь, я уже дрогнула и готова была сгоряча все порвать. Но я опомнилась, когда Янихен, видя меня столь взволнованной, подошла ко мне и мягким голосом заговорила по-французски: «Voyons doc madame, entre gene du mon on peut toujour a’entenre. Она согласна вернуть нам задаток». Вернуть задаток, за который мы переплатили уже столько процентов. По-видимому, Вере Кузьминиче казалось, что именно так поступают в порядочном обществе (!), т. е. возвращают задаток, а не оставляют у себя, как делалось с Дадиани и пр. «О возвращении задатков речи не может быть», – ответила я ей решительно. Но в это время в другом конце кабинета Гревса поднималась буря. Просматривая список контрактов, Шолковский остановился на контракте на двадцать лет, заключенный Янихен с