шестьдесят тысяч верхов, и дело было закончено. Участники опять расставались у Гревса вполне мирно, а мы с Витей даже согласились поехать пить чай к Дерюжинскому, и, забыв все вспышки, расстались и с ним по-хорошему. Янихен на другой же день выезжала в Сарны. Стояла теплая, светлая осень, и деятельная старушка задыхалась в зимней, казенной квартире зятя, сплошь заставленной чучелами всевозможных птиц и зверей исключительно фауны сарновских лесов. «Генеральши» не было. Она оставалась в Сарнах.

Витя немедля телеграфировал Гринкевичу в Щавры. Получив телеграмму, старик перекрестился, а его жена заплакала от радости. Такая телеграмма была совершенно для них неожиданной. Он только что писал в Петербург, утверждая очень уверенно, что Дерюжинский никогда купчей не совершит, слухи со всех сторон тревожные, и все говорят, что купчая на Сарны никогда не состоится.

Следовало бы немедля выехать в Сарны, но Тетя, также получив нашу телеграмму, настаивала, чтобы я немедля ехала к ней в Губаревку совершать купчие с крестьянами на мелкие лесные участки в продаваемом Новопольском лесу. Я решительно была не в силах (морально) лететь с этой целью в Губаревку. К тому же в Петербурге у нас явились осложнения с Шолковским, очень взволновавшие Витю. В то утро, когда Кулицкий по своей инициативе поехал к Дерюжинскому вырабатывать с ним «приемлемые коррективы» о казармах, вдруг Шолковский обиделся, что Кулицкий утром по телефону нас предупредил об этом, а его нет. Он увидел в этом превышение власти с моей стороны и, уже раздраженный этим, поднял вопрос о гарантии его интересов и прав, выразив желание все это оформить у Добровольского. Мы, конечно, очень охотно на это согласились, и Добровольский выработал целых четыре отдельных договора, начиная с полной доверенности сестры Оленьки на управление им половиной имения.

Витя стал волноваться. Со своей стороны, и он в этот день был раздражен тем, что Шолковский был в Центральном банке и с места в карьер Гемерлею стал рассказывать о продаже Сарн, причем фактическим владельцем имения, по его словам, являлся только он. Мы же подставные. Теперь, когда мы на своих плечах вынесли все дело, когда мы уже внесли более ста тысяч, а Шолковский так и замер на своих двадцати трех тысячах, мы все еще были подставные. Волнение Вити заставило Лелю посоветовать нам обратиться к известному цивилисту Тирону. Тирон пришел в ужас от бумаг, приготовленных Добровольским к нашей подписи и умолял нас их не подписывать, потому что все это гибель, осложнение и замаскированные акты владения, которые нельзя выдавать. Тогда разгорелся спор. Добровольский настаивал, Тирон не уступал. Шолковский требовал вмешательства Лели. Конечно, Леля, всегда на стороне слабой стороны, принял все меры, чтобы успокоить Шолковского, который считал себя негарантированным. Он с Тироном обсуждал все способы, но ничего не выходило, Шолковскому все казалось мало.

И так прошла целая неделя волнений и совещаний! По этому поводу сохранилось у меня несколько незначащих записок Лели, который горячо переживал с нами эти треволнения. Одна из них помечена восемнадцатым сентября: «Не следует ли вам предупредить Тирона, что вы не согласны на совещание, а то Тирон раскатится завтра к Добровольскому. Не следует ли предупредить Шолковского теперь же, что я к Добровольскому тоже не поеду, а буду у вас в половине одиннадцатого или, как хотите, у меня, в таком случае приезжайте в половине десятого ко мне». Добровольский настаивал на им выработанных мерах, Тирон сопротивлялся. Опасаясь серьезных столкновений почтенных цивилистов, которые ничего не хотели уступить друг другу и в то же время не могли выработать никакого приемлемого для обеих сторон выхода, мы наконец по настоянию Шолковского поехали с ним к Добровольскому без Тирона, который не шел ни на какие уступки и требовал, чтобы Добровольский приехал к нему сам со своими договорами. Мы решили ехать с Лелей к Добровольскому и выработать какой-нибудь договор. Витю уговорили молчать. Своей раздражительностью он тормозил дело и все портил, как во время щавровской запродажной. Прежде всего Леля при всем желании стать на защиту Шолковского должен был коснуться того, что смущало Витю в этом вопросе.

С нашей стороны была полная готовность гарантировать Шолкоскому, т. е. вложенные им деньги и возможный, пока очень прозрачный, конечно, заработок. Но справедливость требовала сказать, что раз он внес менее одной трети того, что он нас вынудил внести, нельзя же было его обеспечить половиной имения, в нашем договоре второго января первым пунктом были взносы в равных долях. Где же эти равные доли, когда с десятого мая не внесено Шолковским ни рубля, и вся тягость раздобывания денег легла исключительно на нас? Прежде всего, Шолковскому необходимо сравняться с нами в платежах. Для этого мы предоставляли ему право заложить Сарны, чтобы погасить терзающие нас долги, сделанные ради и его доли, и облегчить этим и наше положение. Мы шли в дело с небольшими деньгами, поверив Шолковскому на слово. И никак не предполагали, что нам придется выпрашивать деньги у близких и родных.

Слушая проникновенные, сдержанно взволнованные слова Лели, Витя разрыдался. Да, эти месяцы неслыханной тревоги не могли пройти даром. Шолковский, конечно, ни словом не упоминал Добровольскому о столь важном пункте, когда требовал оформить за ним владение половиной имения. «Шолковский не дал себе труда учесть и моральные переживания, – продолжал Леля, – они, надеявшиеся идти рука об руку с компаньоном, у которого только прав нет, но деньги, как он уверял, готовы, чтобы осилить покупку Сарн, очутились совершенно одни и должны были спасти не только себя, но и Шолковского. Я сам свидетель, как на письма и телеграммы, а также в тревожные минуты, они не получали даже ответа. Конечно, будет выдана Шолковскому доверенность, составленная Добровольским, но только тогда, когда он сравнится с нами в платежах, так как это первое условие их январского договора, и когда будут сведены все счеты».

Леля говорил так определенно и твердо, что и Шолковский, и Добровольский покорились. Обещание Лели настоять на доверенности Шолковскому, наконец, успокоило его, и он уже с довольным лицом заявил, что прежде всего внесет нам шесть тысяч, должные Гринкевичу (в срок восьмого октября) и еще восемь тысяч пришлет к утверждению купчей, что предполагалось через месяц. А затем, затем, мечтал он, в феврале я пришлю вам такую закладную, которая погасит все долги. «Тогда, – заключил Леля, – я сам и передам Вам полную доверенность сестры Ольги Александровны, которую она тогда и подпишет». Успокоились и мы, хотя Витя все еще волновался при мысли, что мы готовы уже были идти на свою гибель. Но