к нам приехал Плоскин, да еще в сопровождении землемера Померанцева, близкого к семье Дерюжинских старичка. Теперь, успокаивали они нас, по желанию Николая Федоровича все недоразумения ликвидированы, и Вера Кузьминична подписала расчет, согласно которому при утверждении купчей не мы ей должны две с половиной тысячи, а она нам полторы тысячи. Этот расчет предстояло теперь только и нам подписать, с какой целью они оба торжественно и приехали к нам. Но до этой подписи необходимо было еще непременно подписать одно обязательство, а именно, что «мы обязаны по первому требованию Николая Федоровича возвратить все планы имения и платить по рублю штрафа за каждую десятину, если потеряем их, т. е. планы».

Тут уж я не выдержала, до тех пор склонявшая Витю не придираться к мелочам, а теперь Витя, всегда готовый вскипеть в таких случаях, был совершенно спокоен, вполне удовлетворенный тем, что кровь ударила мне в голову, и я не только отказалась подписать «такой вздор», но разгорячилась до того, что очень резко отозвалась об их “доверителях”».

– Так и передайте вашему генералу (так звали они все Дерюжинского), что ему не придется над нами мудрить, на всех есть мера! – заключила я и, закусив удила, швырнула им все планы, условия, описи. И высадила их из дома.

Померанцев и Плоскин, видимо, удивились, увидев в новой хозяйке Сарн такую фурию, но т. к. Янихен, вероятно поняла, что хватила через край, то через день, в семь часов вечера, опять явился Плоскин уже без всяких фокусов и новых обязательств с просьбой подписать нами составленный расчет. Мы его подписали. Только контракт на плац в три десятины совсем не приняли.

– Виктор Адамович, урегулируем этот вопрос лично с Николаем Федоровичем, – безапелляционным тоном прервала я убеждения Плоскина, – да чтобы лошади были присланы скорее, а то выехать не на чем. Мы на слепых лошадях не ездим.

Надо добавить, что сам Плоскин приехал на прекрасных заводских конях Янихен.

Когда все формальности были закончены и мы получили планы и еще целый ворох документов, Плоскин, любезно раскланиваясь, удалился, а мы стали собираться в Луцк, чтобы там уложиться и переехать на всю зиму в Сарны. Это теперь являлось необходимостью, но с этим вопросом поднимался ужас: а как же Витина служба? Разве он останется в Луцке один? Хотя до Луцка было всего 100 верст, но благодаря пересадкам, было полсуток езды! До идеала нашего – иметь в Сарнах свою службу – еще было очень далеко. Поговаривали о вакансии председателя съезда в Ковеле, в Ровно, уже это было гораздо удобнее и ближе. Витя немедля подал губернатору прошение о переводе на ту или другую вакансию. Но пока приходилось мириться, а переезжать нужно было.

В Луцке мы все быстро уложили, потому что почти не раскладывались. Витя оставил себе только спальню и столовую. Остальные комнаты были отведены под канцелярию, переведенную снизу наверх. Вместо Антоси, которая рвалась в Сарны, из Щавров была выписана сестра ее Юхала, тоже повариха и отличная хозяйка.

Затем Игнат двинул два вагона со всем нашим домом в Сарны, и мы с Витей сами седьмого выехали опять в Сарны. После катастрофы с Мишей мне не жилось в Луцке. Проведя там урывками всего несколько дней, я ни с кем там не познакомилась и ценила Луцк только как переходную ступень, но Витю там оставлять в одиночестве нельзя было.

С нами вместе прибыла в Сарны и Антося. Она умудрилась провезти с собой в вагоне собачку, котенка и под лавкой корзину с утками, которую Игнат на всех пересадках с опаской переносил за ней. Поросят же пришлось сдать в багаж. Они прибыли позже с ночным поездом. За ними была послана подвода, и Соукун выехал их встречать. Антося, почему-то думавшая, что они в дороге погибли, была так счастлива, также ночью выехав на вокзал, точно встречала своих внучат.

На другой день прибыли уже и наши вещи, и вся минская обстановка точно была создана именно для сарновского дома. С помощью дельного Игната и сверстника его Николая, оставшегося после Янихен молодого «официанта», в три дня пустой сарай был превращен в уютный дом. Была развешена и галерея предков, все портьеры, настелены ковры. Когда Витя вернулся из поездки в лес заречной части, поездки, занявшей у него весь день, он глазам не верил от восхищенья. Дом, конечно, был вместительный, уютный. Прибыло и пианино, и библиотека. Витя немедленно распорядился устроить ванну со всеми удобствами, словом, дом вышел прелестный. Хорошо была помещена и Антося, занявшая ся хозяйством, а Игнат почувствовал себя таким счастливым в Сарнах, что умолял Витю отставить его от Луцкой канцелярии, обещая верой и правдой служить в имении, где всегда найдется работа при Соукуне и в конторе.

Мы обошли все постройки двора, заходя в каждый из разбросанных по громадному двору домиков. Удивило меня только общее помещение для рабочих, семьи которых оставались жить по деревням: какие-то нары, без постелей. Когда я с удивлением спросила, где же подушки под голову, послышался общий смех рабочих: подушки! Вот еще нежности какие! Я не верила своим ушам и с трудом постигла, что подушки, конечно, имеются у рабочих, но дома, как баловство, а на работе подушек не полагается. Вообще все эти кучера, скотники, сторожа были удивительные люди, совсем иные, чем у нас в Поволжье: необыкновенно смиренные, непритязательные, кроткие и жили они за сущие гроши уже десятки лет в имении.

На таком фоне особенно рельефно выступали образ Веры Кузьминичны и ее дочери «генеральши», как обыкновенно звали жену Дерюжинского. Мне не пришлось познакомиться с последней, отчасти потому, что меня смущал такой тип женщин. Если и много складывалось анекдотов о Янихен, все же она сохранила и женственные черты, «генеральша» же являлась каким-то типом совершенно неизвестного всем нам мира. Уверяли, что ей было нипочем запустить в мужика пятипудовым мешком, в три часа ночи с фонарем и плетью поднимать рабочих, подпоясанной веревкой в армяке скакать верхом, догоняя мальчишек, воровавших горох. Одного из них, уверял Фомич, она порола кнутом в поле на его глазах. Не стану передавать здесь много самых невероятных рассказов об этой даме и ее мамаше. От них веяло средневековьем.

Это, впрочем, не мешало мамаше писать мне любезные и стильные письма по-французски, все по поводу четверика обещанных лошадей взамен крестьянских жеребят, и, наконец, нам доложили, что лошадей привели: два стригунка (двухлетних жеребенка), правда, ее завода; рабочая мохнатая лошадь с шерстью дыбом, все-таки кривая на один глаз и четвертая тонкокостная, когда-то верховая кобыла Баядерка,