думаю, вам необходимо так или иначе оформить отказ от подписания их. Шолковский дал повод тем, что до сих пор не дал вам списка своих обязательств и не подписал вашего. Помнится, что он обещал исполнить и то, и другое. Пусть нарушение им своего обязательства послужит вам основанием для нарушения вашего. Основываться же на подозрениях и предположениях, конечно, нельзя.

Роль Кулицкого мне пока не очень ясна. Он, конечно, враждебно настроен против Шолковского».[286]

Глава 32. Ноябрь 1911. Два проекта

В одиннадцать часов утра все собрались у нас завтракать. Дерюжинский заявил, что не приступит к утверждению купчей, пока не будут сведены все счеты и не останется никаких «хвостов». Два дня подряд приходил он к нам в сопровождении своих поверенных: Соукуна, Гецова и Плоскина. Самым тщательным образом проверялись все счета, в особенности протоколы и доказательства Фомича. В Петербурге стоимость урожая плюс проценты по закладной Дерюжинскому и проценты банку за полтора месяца (ему возвращаемые) составляли почтенную цифру в восемь тысяч девятьсот рублей сверх восьми тысяч пошлины старшему нотариусу. Теперь, когда мы вычли весь недохват урожая и забранной аренды по договорам, а также за вычетом процентов погашаемой закладной, эта цифра съехала на тысячу сто рублей! Поневоле Дерюжинский глазам не верил.

Между тем Шолковский, правда не тогда, как обещал, а позже, да в два приема, выслал обещанные мне в Минске пять тысяч. Что же касается последних трех тысяч, которые он обещал сам подвезти, то на все наши телеграммы, как из Сарн по вопросу о сделке с Рапопортом, так и из Луцка, что мы считаем необходимым продать лес, очень неопределенно отвечал: «Еду или приеду в Сарны, в Луцк».

К счастью, Кулицкий, проводивший весь день у нотариуса в составлении лесорубочного контракта, пришел нас обрадовать тем, что Рапопорт не только посылает нам эти три тысячи, но еще предлагает нам на четыре месяца десять тысяч, чтобы их довнести Дерюжинскому и тогда совсем развязаться с закладной. Такое предложение совсем осчастливило нас! Дело становилось тем счастливее для нас, что Рапопорт в декабре ехал сам в Петербург по своим делам и брался тогда довнести все деньги Дерюжинскому и снять запрещение. Лучшего оборота дел нельзя было и ожидать! Рапопорт являлся в полном смысле Deus ex machina[287]. Пресчастливы были и олевцы, в особенности когда один из них – Готсдинер был приглашен Рапопортом в клуб от скуки поиграть с ним в винт. Общее настроение вообще было повышенное. Всем хотелось что-то сделать хорошее, что-то предпринять и вместе работать. Комиссионеры наши говорили об устройстве в Сарнах заводов, о расширении хмелеводства и пр. Принимал участие в этих мечтах и Дерюжинский, которому ввиду общего благополучия мы добровольно уступили план Рейзенберга (!). Даже расчетливый Кулицкий учел невыгоды начинать процесс из-за несчастного Плеца, мы же были слишком счастливы, чтобы омрачать общее настроение: и договор с Рейзенбергом, пропущенный в купчей, был признан lapsus federis[288].

«Более блестящей, более интеллигентной сделки, как с Рапопортом редко встретишь», – уверял Кулицкий, радостно потирая руки. Радость тем понятнее, что Рапопорт дал ему за нее хороший куртаж. Получили свою награду и куртажники: Соукун одиннадцать тысяч векселями от нас, Гецов шесть тысяч от Дерюжинского. Словом, все были удовлетворены, а мы с Витей в особенности. Бледным только казался Дерюжинский с подвязанной и болевшей рукой. Еще в Петербурге он вечером шел с супругой по Литейной и был сбит с ног пьяным извозчиком, который переехал через них. После того они должны были лежать две недели. Он – с вывихнутой рукой, она – с перешибленной ногой.

– Как раз в тот день восьмого октября, – соображал Кулицкий, – когда нам всучили беззубую Баядерку!?

– Вот вы все прощаете, – обратился он ко мне даже серьезно, – а Бог за вас и наказывает.

– Поэтому не наше дело наказывать, – возразила я не менее серьезно: да и за что их наказывать? Теща была одна виновата с жеребятами и «Баядеркой».

– А теща не наказана?

– И она с тех пор головы не поднимает, лежит в бронхите. А не слыхали вы, что у нее в ночном столике был на днях пожар и все деньги сгорели? Не слыхали вы, что вчера девчонка-служанка у нее из-под подушки вытащила последние деньги?

Становилось жутко, а Кулицкий говорил это серьезно!

– А вот когда узнает, что закладная погашена, теща и деньгам не обрадуется, сляжет…

Купчая была утверждена двадцать девятого октября. В этот день была получена телеграмма Шолковского: «Дают цену гораздо выше, прошу ожидать, буду в Луцке завтра». Конечно дожидаться этого никому не нужного приезда было ни к чему. Остановить тоже было нельзя: телеграмма была послана в дороге, а получение ее только подвинуло дело. С утра, приходившегося шабашом[289], дело с лесорубочным контрактом тормозило утверждение: Рапопорт держался старины и писать в шабаш не годилось. Но получение телеграммы, возможно грозившей осложнениями, заставило его сдвинуться. Олевские еврейчики забегали, захлопотали, и в десять часов вечера у старшего нотариуса все было закончено, а в полночь все купцы и куртажники спешно выехали из Луцка. Остались мы одни да Дерюжинский до следующего дня. Шолковский мог приехать только в семь часов вечера. Но и Витя достаточно натерпелся от его неаккуратности, чтобы дожидаться его, да еще выслушивать его упреки, что лес продешевили.

И мы все выехали вместе с поездом в двенадцать часов дня. Доехав до Здолбунова, Витя повернул на Киев с письмом Дерюжинского в Дворянский банк хлопотать о разрешении продавать эти два пятилетия леса без погашения, что составило бы для нас экономию в десять тысяч. Мы же с Дерюжинским поехали дальше. Радостно было и то, что Николай Федорович сердечно шел нам навстречу во всех препятствиях, что он искренне был рад такому блестящему окончанию продажи Сарн. Радостно также было сообщить Тетушке, как благополучно все закончилось и только жуткой казалась ожидаемая встреча с Шолковским. Витя с большой тревогой ожидал эту встречу со мной без него. Дерюжинский предложил даже вызвать его третейским судьей в случае столкновения. Мне же казалось, что победителя не судят. Три тысячи от него так и не дождались! Он заставил бы нас всех проживаться в Луцке, не думая, что нам дорог каждый день. «Не доставало после пятнадцати телеграмм наших в октябре еще бояться его», – ворчала я и готовилась к этой встрече во всеоружии хладнокровия и сознанья своей правоты.

Мы думали, что, проезжая в этот день в Луцк мимо Сарн, Шолковский хоть потрудится спросить на станции,