корреспонденцию. Он посылал во все концы мира длинные, подробные телеграммы с предложением устраивать в Сарнах всевозможные фабрики и заводы.

Все это, конечно, был один пуф, зуд воображенья, который дразнил его картинами внезапного, бешеного заработка. Это состояние, привычное игроку, ибо он им был, хотя карт в руки не брал с тех пор как взялся за Сарны: двести рублей в месяц его не удовлетворяло. И что же он за них теперь делал? Ежедневно гонял пару лошадей на вокзал к поездам и перехватывал проезжих жидков-комиссионеров, чтобы быть в курсе дел и купли-продажи, уверял он: словом, болтался на бирже, после чего по вечерам строчил свои телеграммы чуть ли не в Австралию. Но вот один из таких клиентов его на вокзале счел нужным его хорошенько угостить. На свою беду, с поездом из отпуска возвращался сарновский мировой судья, кажется, давно не плативший за экономическую квартиру в поселке. Кулицкий на заводе подлетел к нему и, заявив на это претензию, устроил ему скандал и уже грозил его избить, когда перепуганный судья, очертя голову, с испуга, бросился в первый отходивший поезд и уехал обратно, откуда приехал, после чего от нервного потрясения даже заболел.

Случай этот был возмутителен! «Добрейший человек, но бешеный характер!» – отзывались о нем снисходительно. До сих пор мы все же, имея с ним дело, не соприкасались интимно, а теперь жить в одной усадьбе, рисковать подобными выходками, да и вообще иметь в деле уже не куртажника, а подобного участника, было совершенно недопустимо! Он понижал марку нашего дела! Но как быть? И Тетушка, и сестра соглашались со мной, но и их смущало выбросить Кулицкому двадцать тысяч! Да и как заговорить с ним? Предложи двадцать тысяч, потребует тридцать. Выручила моя наперсница, очень разумная женщина. Антося понемногу за эти два года совсем вошла в курс наших дел и с полуслова поняла теперь, в чем дело. На другое же утро она, как бы невзначай, встретив Кулицкого во дворе, заговорила с ним о Щаврах, своей родине. Кулицкий сам сообщил ей свое намерение купить Щавры ценою своей доли в Сарнах, но, пояснял он, наша безрассудная смелость пугает его. Сумеем ли мы справиться без него с таким сложным делом и четырехтысячным долгом? Ведь из восьми тысяч шесть тысяч десятин песков из-под леса, их продать абсолютно нельзя! Заливных лугов всего четыреста десятин, остальное болота. Ему, видимо, было стыдно, что мы отдаем ему Щавры, прекрасное имение за прибыль, которой он сам не мог верить. Словом, в шакале заговорила человеческая совесть! Но Антося ловко и горячо стала его уговаривать ухватиться за такое «благодеяние», подумать о своей семье, закрепить за ней вечный, чудесный кусок земли, такого счастья второй раз в жизни не дождешься! Кулицкий стал сдаваться. «И, наконец, пан Кулицкий, – заключила она, – как Вы здесь не корчите из себя пана да хозяина, а все знают, кто здесь господа! А в Щаврах другое дело: вы себе купили имение, и вы там хозяин!» Последний аргумент, кажется, оказался самым веским. Кулицкий всегда старался всех уверить, что он владелец пятой части имения Сарны, а не гадательно его прибыли.

Но Антося хорошо знала положение наших дел и так ясно сумела поставить ему все точки над i, что, не откладывая, вечером же, он явился ко мне и заговорил осторожно, издалека, спрашивая, действительно ли Витя будет согласен купить его долю, заплатив за нее Щаврами? Я приняла озабоченный вид: «Согласится ли Виктор Адамович отдать Щавры, которые мы ценим гораздо дороже – большой вопрос, конечно. Но я попробую. Я-то и согласилась бы, но Виктор Адамович вряд ли согласится!»

Кулицкий, в душе побаивавшийся Витю, знал, что он очки ему не вотрет, я же пойду на всякие сентиментальности ради сохранения усадьбы в Щаврах, поэтому началась песня: он купит Щавры не для спекуляции, а чтобы сохранить кусок хлеба для своей семьи, он напишет купчую на имя жены, брата, отца, словом, на всех членов семьи по шестьдесят десятин (допускаемое землевладенье полякам), чтобы отнюдь не продавать Щавры: он выпишет из Мозыря старика отца-садовода, который разобьет фруктовые сады на тех пустырях, которые за оградой усадьбы прилегали к лесу; он сам бросит свою скитальческую жизнь комиссионера, вечно в погоне за куском хлеба, станет человеком, примется работать в поте лица, пахать и яблони сажать, и детей своих, шестерых удалых хлопцев, приучит к работе. Они будут беречь старые липы щавровского парка, они будут окапывать и очищать чудесные груши бер и белые сливы в саду, холить и подрезать красивые живые изгороди и декоративные деревья сквера.

Могла ли я без восторга слушать такие речи? Все это радовало мое сердце совершенно непритворно. Но, может быть, не будь у нас тайной надежды на циркуляр десятого мая, о котором Соукун умолял молчать, вряд ли песни эти достигли бы цели. Теперь же мне казалось, что наше счастье обоюдное: Кулицкий с Щаврами обеспечен, а мы избавлены от него. Уловив во мне готовность согласиться, как ловкий игрок, он поднял цену второй половины прибыли до пятнадцати тысяч, значит, за всё полагалось двадцать пять тысяч. Я колебалась, возражала, но потом согласилась, но накинула и на Щавры еще пять тысяч за наш лес, который иначе мы бы, будто, не хотели продавать ему. Так мы и договорились: его долг стоит двадцать пять тысяч, и верхи Щавров стоят двадцать пять тысяч, что с банковским долгом в тридцать тысяч доводило стоимость центра до пятидесяти пяти тысяч. Участь его в этот вечер Екатеринина дня была решена, и в этот раз навсегда! Сознаюсь, я чувствовала себя немножко в роли макиавелли, и меня даже это чуть-чуть забавляло. Ведь Кулицкий считался таким feiner Cooditor[290], что всех проведет. Теперь же, утаив от него указ, благодаря которому нам и не страшно терять Щавры, мне казалось, что мы его проводим.

Тетушка, узнав, что вопрос с Кулицким и Щаврами закончен, одобрила меня. Она всегда говорила, что Кулицкий опасный и не желательный элемент. Что, если он не обманул нас, пощадил, то из-за особой будто бы к нам симпатии, что нисколько не исключало возможности при первом неблагоприятном обороте дела круто переменить фронт.

Витя, приехав из Дубна, сначала испугался, узнав, что дело уже закончено и слово Кулицкому дано. Он хотел протестовать, но Соукун успокоил его: только что приехал из Луненца еврей, который дает сто тысяч за двести незаселенных десятин близ местечка, не говоря о ста пятидесяти тысячах Рейзенберга за тридцать десятин,