да еще семьдесят тысяч за пятнадцать заселенных десятин. Но все эти сделки и объявление указа десятого мая возможно только, когда Кулицкий уедет, иначе тогда от него не отвязаться, и он таких натворит шахер-махер, что испортит все дело! (И куртаж Соукуна очутится в кармане Кулицкого, добавила бы я). О, так нужно было! Уверяла я Витю: тогда понятно, почему так фатально срывались все сделки на центр! Только таким образом его продажа является нашим спасением и моральным освобождением от опеки Кулицкого![291]

Оставалось еще согласие Шолковского, но за него я была спокойна. Еще из Петербурга он говорил о желательности расстаться с Кулицким, роль которого с заключением купчей должна быть закончена. Он тогда же говорил, что гарантирует нам не менее десяти тысяч для этой операции. И, действительно, запрошенный письмом Шолковский выразил свое полное сочувствие и обещал приехать немедля, «чтобы разобраться в условиях». Но по обыкновению забыл приехать, и в день, назначенный к приезду, телеграфировал уже из Петербурга, что приедет через две недели. Поэтому, если бы мы стали его дожидаться, Кулицкий успел бы нам трижды посадить на голову своих заместителей.

Мы решили не медлить, и десятого декабря, проводив Тетушку и сестру в Петербург, сами прибыли в Минск писать нотариальную запродажу. Ожидавший нас в Минске Кулицкий немедленно прибыл к нам в «Гарни». Он, видимо, очень опасался, что мы раздумаем, опомнимся, или друзья нам объяснят: «Отдать Щавры за призрачную, почти невозможную прибыль!? Это же безумие!» Как нарочно, вскоре по приезде, при Кулицком, мы получили телеграмму Горошко из Щавров: он спрашивал, согласны ли мы уступить Щавры по тысяче двести тридцать пять рублей за десятину? Кулицкий даже изменился в лице, горячо заявил, что слово ему уже дано, и просил разрешенья срочно вызвать Горошко в Минск во избежание осложнений. Вечером прибыл Горошко и сообщил нам, что покупатели, как всегда, успели уже съехать на двести двадцать рублей и отказывались платить проценты в банк до купчей, которая откладывалась до октября: обычная канитель. Но Кулицкому об этом не докладывалось, и он горячился все более и более. Словом, казалось, наши роли поменялись, не мы были его жертвой, а, скорее, он, если продажа земли евреям в Сарнах будет разрешена.

Вечером приехал и Шолковский. Когда Витя сообщил ему тайну Соукуна, он был растроган до слез от счастья, ибо сознался нам, что совершенно запутался с процентами и векселями. Он был очень доволен расстаться с Кулицким чужими руками, но даже дожидаться этой процедуры не имел времени и, перехватив у Вити «дружеский вексель в одну тысячу рублей», немедля поспешил к себе обратно в Бобруйск, только расписавшись на договоре первого января о своем согласии.

Тем временем Кулицкий спешно составлял у нотариуса все нужные бумаги, отказную, запродажную и даже официальную благодарность, в которой он называл Щавры щедрым даром и двенадцатого декабря, ровно через год после наших щавровских купчих на станции Крупки, мы подписывали все эти бумаг и в этот раз расставались с Щаврами навсегда! Правда, купчая была отложена до октября следующего года, потому что первого октября 1912 года истекало три года владения Щаврами, а тогда при уплате пошлины выключался тридцатитысячный долг банку, что сильно отражалось на бюджете Кулицкого, нам же давало время снять запрещение Филатовой в девятнадцать тысяч да еще внести тринадцать тысяч за выкупных, что ставилось нам банком в условие. Но, по крайней мере, с первого января все расходы по банку, налогам и администрации в Щаврах всецело отошли от нас, уж не говоря о ежемесячной двухсотрублевой пенсии. Но за какую сумму был продан Щавровский центр, т. е. чему фактически будет со временем равняться одна пятая прибыли, была задача для нас преждевременная, возможно, что и нулю с минусом.

Мы не останавливались на этих соображениях, мы были свободны, избавлены от опеки Кулицкого, а Соукун продолжал нас уверять, что дело пойдет отлично, «это факт», твердил он и, как припев, постоянно добавлял: «И все будет хорошо». Он считал, что Кулицкий именно теперь и сможет нам быть полезен, так как он не успокоится и клялся, уезжая, сорвать с нас еще несколько тысяч куртажа, а с этой целью на дне морском разыщет нам всяких покупателей, даже на розги в сарновском лесу.

Дерюжинский иначе отнесся к этому вопросу. Поздравляя в письме и одобряя нашу решимость, он все же выражал опасение, сможем ли мы, оставшись одни, без такого, несомненно, умного и энергичного человека, справиться с сложным и рискованным делом? На умение Соукуна он, видимо, не рассчитывал, ведь только благодаря Кулицкому мы сумели в три месяца погасить семидесятипятитысячную закладную «из ничего», так как Дерюжинский, распродав за двадцать лет весь лес, был убежден, что лесу больше нет и, встретив в Петербурге наших друзей, с сокрушением сердца высказывал свои опасения за нас вообще, так как он говорил: «Мне просто жаль, что им понравилось мое имение, в котором ничего, кроме болот, не осталось». Поэтому смелость одним справляться без фокусника, умеющего втирать очки, была тем более рискованной.

Заполучив у нотариуса свои драгоценные документы, Кулицкий еще пришел нас благодарить, не помня себя от радости. Вечером же он пригласил Фомича и Горошко в ресторан и угостил их хорошим обедом с вином. Оба гостя стонали и охали. За что этому фокуснику такое счастие? Другой всю жизнь работает и не может гроша отложить про черный день?

– За гениальность, – уверял Кулицкий, – не так-то просто быть комбинатором.

– Комбинации не трудны на чужой счет, – бормотал Фомич под хмельком и вообще просто не мог себе уяснить, как определить наш поступок. – Конечно, задача была нелегкая; дело хорошее сбросить с шеи такого вампира, но он бы взял и подешевле, если бы еще подождать! Совершенно напрасно так погорячились!

– Да он бы взял всего и десять тысяч, может быть, – вздыхал Горошко, – это видать, но продал бы свое право такому собутыльнику, от которого бы потом никак не отделаться: ведь двести рублей в месяц до конца ликвидации не шутка (!), а когда же она кончится? Останется три десятины, кляузник на суде докажет, что ликвидация не кончена, так всю жизнь пенсионер на шее и просидит!

Слушая эти разумные речи, мы с Витей присудили: Ивана Фомича с первого января от Щавров отставить. Стать ему ревизором в сарновском лесу, но только раз в месяц приезжать из Минска, ревизовать проданный и непроданный лес. Горошко собираться в Сарны насовсем. Это страшно его обрадовало. Затем мы закончили в Минске еще другое дело. Снабдили