Могилеве для соблюдения еще каких-то формальностей. Ночью он получил три телеграммы на мое имя и перетелеграфировал их мне в Минск, где приходилось весь день ожидать вечернего поезда на Сарны. Две телеграммы были от Вити: «Обещанных денег от Шолковского не было, а Дерюжинский завтра едет в Луцк». Третья телеграмма была от Кулицкого: «Думаю с лесом покончить сегодня». Я только что перевела Вите девятьсот рублей, которые наскребли в Минске на нескольких счетах, и поднималась к себе в номер по лестнице «Гарни», на ходу читая эти телеграммы, когда швейцар Александрович сообщил мне, что и Шолковский заезжал в «Гарни» до вечернего поезда в Вильну.

– Как в Вильну, где же он сейчас?

– В общественном собрании обедает с Булгаком, которому продал лес.

Я велела Александровичу немедленно его вызвать по телефону. Вскоре затем Шолковский приехал ко мне из собрания и с обычным спокойствием заявил, что он действительно едет в Вильну, а не в Луцк, но что он все-таки выслал Вите телеграфом пять тысяч, остальные же три тысячи подвезет сам в конце недели. Я только покачала головой, особенно, как он стал настаивать «не торопиться с продажей леса», забывая, что недохват даже этих трех тысяч ставит нас теперь в критическое положение. Мало мы их видели этих критических положений благодаря ему! Спорить с ним не стоило. Он обещал поспеть к купчей с тремя тысячами. Я телеграфировала Вите о высланных пяти тысячах и вечером выехала в Сарны, твердо решив, что если Шолковский не подвезет вовремя эти три тысячи, без разговора продать лес.

На другой день в Сарнах на вокзале меня встретили олевцы с жалобами, что Кулицкий не хочет с ними кончать. Они давали уже сорок две тысячи, конечно, почуяв конкурента в Рапопорте, который, приехав в день моего отъезда в Могилев, четвертый день сидел в Сарнах, ожидая моего возвращения. Он проводил весь день в лесу, a когда возвращался домой, Антося угощала его щукой, которую она умела приготовлять с особенным искусством, а по вечерам он вел беседы с Тетей, так что ей не так уже было скучно. Теперь Кулицкий сообщил нам, что Рапопорт решил взять оба пятилетия, т. е. пятьсот пятьдесят десятин за шестьдесят пять тысяч наличными. Такой цены еще никто не давал. Продолжать деликатничать с Шолковским было безрассудно, и потому, переговорив с Рапопортом, я, нисколько не колеблясь, дала ему полное согласие за себя и за Витю, зная, что это осчастливит его: это же означало освобождение от закладной Дерюжинского. Была счастлива за нас и Тетя, которой Рапопорт внушал полное доверие. Она за эти четыре дня ближе познакомилась со всеми сарновскими делами и писала Леле вполне успокоительные письма об этом «богатейшем имении».

Когда через час олевцы, прибежавшие с вокзала в усадьбу, узнали от Кулицкого о заключении нашей сделки, они подняли вопли. И они бы дали шестьдесят пять тысяч, даже больше, больше – семьдесят, семьдесят пять тысяч! Они вошли в неописуемый азарт, плакали, умоляли отказать Рапопорту, грозили на меня жаловаться Вите, который дал бы им предпочтение, как первым, совали мне в руки пять, десять тысяч. Можно себе представить гвалт, поднятый во дворе восемнадцатью еврейчиками, перебивающими сделку, хотя, торгуя две недели, и не пытались давать нам больше сорока одной тысячи. Но слово было дано, хотя Рапопорт, кажется, и опасался, что семьдесят пять тысяч олевцев меня соблазнят.

В самый разгар дебатов Соукун вошел с известием, что Дерюжинский с трехчасовым поездом по дороге в Луцк приехал в поселок к заболевшей теще. Его сопровождали Гецов и Соукун старший, наши куртажники, хотя ехали прямо в Луцк. Кулицкий, переживавший с этой сделкой Рапопорта, вероятно, один из очень приятных моментов своей жизни, полетел немедля на станцию, вытащив из поезда куртажников, сообщил им все подробности сделки и послал в поселок предупредить тещу и Дерюжинского. Последний ушам своим не поверил, просто глаза вытаращил: как на шестьдесят пять тысяч лесу в Сарнах, где по его мнению совсем не было лесу?! Но так как Рапопорт только что на сто пятьдесят тысяч купил лесу в Чериковском уезде у сестер Янихен[283], и вообще в семье их пользовался большим почетом, Николай Федорович выразил большое удовлетворение и заявил, что пойдет на все комбинации, разрешит рубку леса до полного погашения закладной и пр. Со своей стороны, Рапопорт, узнав о таком благоприятном отношении к его сделке и услышав о нашей тревоге из-за трех тысяч, которые грозили запоздать, предложил перехватить у него эти три тысячи. Словом, все это было одним из чудесных спасений в последнюю минуту, когда невольно восклицаешь: Боже мой! За что такое счастье и все сразу?!

Не успели мы сесть обедать, как подали две телеграммы. Одна была от Оленьки, предупреждавшей о своем выезде из Владикавказа: Тетя, ожидавшая ее с обычным тревожным нетерпением, наконец успокоилась, что ее малышка, ее Liebchen, к ней возвращается. Вторая телеграмма была от Вити. Он умолял приехать к нему с ночным поездом: пять тысяч, высланные телеграфом Шолковским, не получены. О! Этот «халат» был верен себе! Как ни грустно было опять оставлять Тетю одну, но нужно было, не откладывая, выехать в Луцк.

Теплой лунной ночью потянулись мы на вокзал в двенадцатом часу ночи. В мое отсутствие Павел прибыл с экипажем с нашими щавровскими любимцами из Бобруйска, и я ехала теперь с Рапопортом в своем фаэтоне на вороной паре. За нами в бричках ехали Кулицкий, Гецов, Соукун-старший и еще трое из олевского товарищества в надежде, что в Луцке Витя заступится за них. Во всем этом деле огорчение олевцев было единственным облаком, но и оно скоро рассеялось. Дорóгой Кулицкий сообщил мне, что олевцы вошли с Рапопортом в соглашение, решили покупать лес и работать сообща. Причем, олевцы были несказанно польщены работать с таким тузом, и их отчаянно печальные физиономии стали радостными.

Мы прибыли в Луцк в шесть часов утра. Бедный Витя, радостный, но еще встревоженный, не веря спасению, встретил меня с восклицаньем: «Нет денег. Не прислал пять тысяч». Он пытался занять их, но на векселе требовалась моя подпись, уже не говоря о чудовищных процентах и восьмистах рублях за услугу. Юхала ждала нас с самоваром и жаловалась, что Вите не спится по ночам, с четырех часов утра топчется. Да, счастье, но нелегко оно давалось. Витя даже как-то осунулся. Но теперь за утренним чаем он ожил, успокоился и страшно обрадовался сделке с Рапопортом, в особенности, что мы не ожидали санкции Шолковского, так безжалостно мотавшего