Закладная была написана, и девятнадцатипроцентные-шестипроцентные свидетельства нам вручены. Теперь за вычетом процентов за полгода вперед членских взносов у нас было еще сорок две тысячи. С такой суммой мы могли уже приступать к написанию купчей. Успокоенные, почти счастливые, мы вернулись в Губаревку, где провели еще несколько дней, теперь уже чувствуя почву под ногами. Ведь не прошло и месяца, как мы выехали из Минска просить помощи на родине.

Все деньги были переведены в Петербург в Центральный банк. Вести из-за границы были успокоительные. Хотя в Ринолцау Наташе не помогли, но они решили поехать в Париж к доктору Magnon, и очень надеялись на него. Беспокоиться за детей тоже не приходилось. Бабушка Градовская с обычной ей манерой sa dévouer[273] проводила все дни с детьми, заставляя их петь, гулять, играть в четыре руки.

Бабушка губаревская была по обыкновению пресчастлива, когда девочки приходили к ней читать или говорить по-французски. В письме к Леле от одиннадцатого июля сообщалось, как она была тронута стихами, которые Олечка сочинила для нее и читала прочувствованным голосом. От умиленья слезы сжимали горло бабушки, а те две, слушая, как бы подтверждали глазенками (представляю себе живые, лукавые глазенки Сони). «Вот минуты счастья на старость, – заключала Тетушка и добавляла, – все время тревожась за наших путешественников, конечно, мы все находимся в лучшем положении, чем где-либо в Европе: у себя дома и в довольстве во всех отношениях».

Пока Ольга Владимировна всецело отдавалась милым внучкам, Тетушка собирала почту из Петербурга на имя Лели и, разбирая ее, определяла, что нужно пересылать Леле за границу, а что неспешно, и оставляла до его приезда. Но мы не смели заживаться в Губаревке и наслаждаться этой идиллией. Хотя мы и были теперь спокойны за Сарны и смело могли бы прожить еще десять дней, поспеть к купчей пятого августа, тем более что совершенно были спокойны и за Дерюжинского: Витя еще раз заезжал к нему (из Москвы) и еще раз убедился, что Николай Федорович идет всей душой нам навстречу и вообще человек вполне порядочный, но, увы, теперь нас вызывали в Щавры.

Фомич продолжал нас бомбардировать своими фолиантами, теперь же он умолял скорее приехать, ибо в Щаврах разыгралась драма. Совершенно неожиданно семнадцатого июля в Щавры приехала из Киева Татá с детьми, и на третий день вышел скандал. Корветто с женой, относившейся десятилетнему пасынку мачехой, принялись за что-то нещадно стегать мальчика ремнем. Возмущенная Татá стала их останавливать, потом бросилась на брата, стала бить его, царапать и упала в обморок. «Тогда граф вылил на нее ведро помоев, – эпическим тоном писал Фомич, – очнувшись, Наталья Петровна грозила жаловаться мужу, на что граф заявил ей, что в Щаврах она распоряжаться больше не может, потому что она нищая, Щавры переведены на имя его жены, иначе сказать, принадлежат теперь не Шидловскому, а графине Мань де Корветто».

Представляю себе возмущение Татá! Она захотела телеграфировать Константину Михайловичу, но брат ей запретил. Тогда Фомич геройски вступился за бедную Татá и послал своего сына верхом в Холопеничи с телеграммой за границу и с письмом ко мне. Татá, к сожалению, подтверждала слова Фомича и умоляла спасти ее из-под ареста в Щаврах, где ей даже запрещено писать. Мы телеграфно распорядились немедленно оказать ей возможность выехать с детьми из Щавр и съехались с ней почти одновременно в «Гарни». Как всегда бодрая, оживленная, Татá, хотя и говорила о брате с возмущением, все же не падала духом, и со стороны нельзя даже было предположить, что она переживала драму женской души.

Супруг ее вступился за нее, телеграфируя Корветто оказывать Татá полное уважение. На это Корветто отвечал также телеграммой, что просит избавить его от наставлений, тогда Шидловский телеграфировал могилевскому нотариусу об уничтожении своей доверенности, но все же не настолько быстро, чтобы предотвратить перевода Щавров на имя жены Корветто, о чем мы и получили нотариальное извещение от двадцать пятого июля. Но так как Татá сообщила нам, что Константин Михайлович на днях сам приедет из-за границы, то в ожидании его она устроилась в окрестностях Минска на даче у доктора Здановнча, а мы решили заранее ехать в Петербург.

Дерюжинский сообщал нам, что все формальности с Дворянским банком из-за плацев, стотысячной закладной и пр. улажены, и он ожидает нас в первых числах августа. В Минске же все также жужжали: купчей не будет, денег не хватит, куртажники все скушали и т. п. В последних числах июля мы были в Петербурге и остановились у Лели, в Академии Наук. Красивый вид на Неву, большие комнаты облегчали нам эти летние, жаркие дни, когда каждый старается уйти от пыли, невыносимого грохота и суеты большого города подальше. Также остановилась у Лели и Кропотова, приехав по своим делам из Губаревки. Живая, отзывчивая, она принимала живейшее участие во всех наших переживаниях. Вскоре подъехали и наши компаньоны, затем появились наши куртажники и наконец приехал сам Дерюжинский и заехал ко мне возобновить старое знакомство.

Шолковский действительно сообщил нам, что он решительно ничего не имеет.

– Отчего же Вы не отвечали на наши телеграммы?

– Да что же я стану вам телеграфировать, что у меня денег нет, – невозмутимо спокойно возразил тот.

– А если бы мы не достали денег за Вас и за себя?

Шолковский только пожал плечами.

Дерюжинский заявил, что принимается за проект купчей и закладной со своим нотариусом Гревсом. Через три дня после всяческих споров и разговоров проекты были готовы и присланы нам от нотариуса на рассмотрение. В столовой у Лели в Академии был созван совет. Кроме вышеназванных лиц мы еще пригласили Салодилова и Граве, который только что совершил купчую князя Голицына на Рожище, имение в Волынской губернии, проданное им фон Мекку. Началось чтение проектов, вскоре прерванное возмущенными возгласами присутствующих и Вити в особенности.

Дерюжинский выработал в купчей целый ряд условий, ничего общего с запродажной не имевших. Условия же закладной были даже чудовищны, совсем неприемлемы; так, например, Дерюжинский имел право во всякое время, после купчей, нагрянуть к нам в Сарны и производить ревизию и кассы, и наших дел. Особенно же рельефно подчеркивалось то, что предпримет Дерюжинский, когда через год мы не устоим и не сумеем ему вовремя заплатить сто тысяч. Многое условно являлось, конечно, одной формальностью, но, в общем, весь тон был нестерпим. «Посмотрели бы Вы, как князь Голицын написал стотысячную закладную фон Мекку», – говорил Гревс, разделявший с нами наше возмущение.

Решено было объясниться с Дерюжинским серьезно.