Столыпину и Курлову». На следующий день Тетушка сообщала: «После заседания в совете Леля пришел немного успокоенный, но настоял на том, чтобы ректор взял свою отставку обратно[257], и убедил их, что обязанность всех про-‹…›[258] удаленную полицию. Сегодня часа в два он был в университете, и действительно все были на местах, читали лекции, и он прошелся по коридорам, но завтра он пойдет на свою лекцию, да хранит его Господь. Утром же в Академии видел Великого Князя, который на ухо почти спросил его:

– Вы были вчера у министра Народного Просвещения?

– Да, Ваше высочество, по газетам узнали?

– Нет. Я видел Кассо, и Вы на него произвели хорошее впечатление, – сказал Великий Князь. «Все лучше, чем ничего», – говорю я (шутя) Леле».

От того же числа Леля писал нам обеим: «Я попал в вихрь разных событий, которые еще не знаю, к чему приведут. Разумеется, чувствую себя очень нехорошо. Приезду Тети я очень рад. Детки окружают ее ласками. Пожалуйста, за Тетю не тревожьтесь и оставайтесь в Бари, Венеции, Вене, сколько возможно».[259]

Не за Тетю мы тревожились, а за него самого. Мы знали, как он всегда страдал и волновался, как только начинались студенческие беспорядки и забастовки.

Глава 25. Визит к Янихен

На этом серьезном фоне тревог и волнений письма Вити от того же третьего февраля носили совсем другой характер, чисто личный, хотя и у него были свои волнения: Кулицкий с лесными купцами, Шолковский с лесными купцами, столкновения между ними. Позже в письме, полученном в Риме, Витя писал, что и тот, и другой уезжают в Бобруйск с целой свитой недовольных маклеров, которые чуть ли не передрались по дороге. Но вопрос о лесе не выясняется, и отъезд Вити к Дерюжинскому отложен до десятого февраля. Между тем Эрдели уже делает представление в Петербург об обмене Вити с Вишневским. Аттестация Вити самая лестная, и Витя вместо Петербурга едет в Киев к Трепову. К сожалению, прочие письма, помнится, «большой» почты в Риме, не сохранились или еще не разысканы. Помнится только, что письма Тетушки и Лели касались исключительно переживаемых волнений общественного характера, а Витя все возвращался к Сарнам и очень настаивал, чтобы мы заехали к Янихен, и с этой целью непременно выезжали из Вены в двенадцать часов дня, чтобы приехать на станцию Сарны в семь часов вечера, а не в три часа ночи. Для этого он прислал нам еще в Вену самое подробное расписание поездов: Вена-Радзивиллы, Здолбуново-Сарны. Сам же он вместо Петербурга съездил к Трепову в Киев и съехался бы с нами в Сарнах, если бы Щепотьев с дочкой не задержал нас в Вене лишний против расписания день.

Приехав в Сарны без нас, Витя сделал визит Янихен, но ограничился одними пустыми разговорами и вернулся в Минск.

Мы с Оленькой прибыли в Сарны согласно расписанию Вити, в семь часов вечера. Предупрежденная телеграммой, Янихен выслала нас встретить своего управляющего Фридриха Соукуна. Быстро докатились мы до усадьбы на санках на паре рослых вороных коней (всего две версты) к низкому деревянному выштукатуренному дому среди большого двора. Нас встретила очень радушно хозяйка Вера Кузьминишна, о которой мы наслышались в Минске самых невероятных анекдотов. Поэтому мы ожидали видеть зверь-бабу из породы Иоанна Грозного. Вместо этого мы увидели миловидную старушку с большими, круглыми, навыкате светлыми главами и модно взбитыми пышными седыми волосами. Она была очень любезная, умная, образованна, говорила только по-французски, и особенно стала мила, когда в разговоре оказалось, что сестра ее Алабушева была приятельницей тети Натали (Трироговой, тогда уже покойной) в Екатерининском институте. Но о продаже имения – ни звука! Я бы вероятно, и не заговорила с ней об этом, как и Витя, видя умышленное нежелание поднимать этот неприятный для нее вопрос. Но Оленька, уже после ужина, решительно спросила ее, желает ли она продавать Сарны, или, может быть нет, жалеет: «Тогда лучше разойтись заранее. Мы и приехали к Вам, чтобы от Вас лично слышать, без третьих лиц, как Вы относитесь к этому вопросу».

Янихен ответила очень любезно, что продажа Сарн – непременное желание ее зятя и дочери, болевшей все лето очень серьезно из-за переутомления по хозяйству, сама же она в таком возрасте, что ей становится трудно хозяйничать. Она говорила покойно, искренне, убедительно, и мы решили, что все рассказы о ней – одни сплетни. Она выразила удовольствие, что и Витя, и мы познакомились с ней лично, и что дело с нами она будет вести непосредственно, т. к. Кулицкого она решительно уже высадила из имения, находя его присутствие в Сарнах до купчей совершенно излишним (!) и даже вредным.

Тем не менее, оставаться на другой день у нее мы сочли неудобным. Была бы одна слава, что мы ездили смотреть имение зимой и под снегом не разглядели песков и болот. Что Сарны существуют, мы не сомневались, но, если бы теперь мы бы и почуяли опасность, что было делать? Не терять же задатка в двадцать две тысячи. А кроме того, как ни была любезна Янихен, раз все-таки являлось предположение, что она, исполняя волю зятя, лично, может быть, и жалеет (еще бы двадцать лет хозяйничать полновластной хозяйкой!), право, было неудобно расспрашивать, рассматривать и расценивать. Удаление Кулицкого, конечно, обещало хорошего мало. Мы намеренно даже не взглянули на постройки двора и расположение комнат в доме. Последний был низок и темен, но поместителен. Оленька порывалась было заглянуть дальше столовой, где мы просидели весь вечер, но из глубины апартаментов доносилось храпение и рычание полдюжины запертых в соседней комнате австралийских овчарок, помилуй Бог, еще вырвутся и искусают нас.

Конечно, Вера Кузьминишна вряд ли могла понять наше легкомыслие и, провожая нас утром довольно рано к поезду на Минск, стоя на крыльце, приказывала нас провезти в санях по каштановой аллее к реке. Все было в снегу. Случь закована во льду, за рекой чернели леса, имения. Смотреть было не на что. За нами ехал, провожая, Соукун, такой же мастодонт, как и его брат. Он пробовал нам объяснять, что ошибка Николая Федоровича держать местечко в аренде, а не выхлопотать евреям разрешения выкупа плацов в собственность. Тогда бы нашлось тысяча желающих поселиться в местечке, и даже люди с большими капиталами.

Но так как Соукун был глуховат и отвечал невпопад, а нас предупреждали, будто ему обещано пятнадцать тысяч, чтобы сделку с нами расстроить, то беседы с ним мы отклонили даже