мы с Витей были на балу Красного Креста. Какие-то соображения, которых я не помню, заставили нас тогда не пренебрегать этим балом, устроенным Верой Петровной, хотя в последнее время мы часто ограничивались одним внесением своей лепты на все эти благотворительные балы и вечера; до них ли нам было с тех пор, как мы попали в щавровскую переделку.

Мы немного опоздали на бал, потому что Витя отправлял с вечерним поездом Горошко в Могилев для утверждения щавровских купчих к сроку пятнадцатого января. Конечно, по обыкновению, Витя кипятился, потом колебался: ехать ли на бал, то ли дело дома посидеть, но я не люблю таких перемен настроений и намерений, и мы поехали. Когда мы вошли в красивый белый зал, бал был уже в полном разгаре. Я всегда любила балы, как красоту, но очень мало ими пользовалась даже смолоду. Витя же принципиально не любил ни танцев, ни балов, более получаса на обязательных балах не выдерживал и никогда ни с кем не танцевал, а так как он был красив, высок и строен, то никто этому не хотел верить.

Входя в зал, залитый электрическим светом, под чарующие звуки струнного оркестра, я заметила, что на высокой эстраде в конце зала шушукаются, кивая на нас головой. Там восседал весь президиум с мадам Эрдели во главе. С высоты эстрады им было очень удобно смотреть на весь зал. Как чуждая «этого высшего круга», я села за колоннами с несколькими знакомыми дамами. Витя же ушел курить. Прошло не более получаса. Я любовалась и танцующими парами, и туалетами, наслаждаясь ритмом вальсов, вела живые беседы с целым цветником дам за колоннами. Танцевать самой не предполагалось, с этим Витя никогда бы не помирился.

Но недолго пришлось мне наслаждаться «средь шумного бала». Торопливо, мелкими шажками, бежал ко мне Витя, умоляя ехать домой. За ним, спустившись с эстрады, плавно неслась местная красавица, военная дама Сиверс.

И в то же время, когда Витя, с одной стороны, упрашивал меня ехать домой, Сиверс, с другой стороны, упрашивала меня заставить Витю с ней танцевать. «Увы! – отвечала я серьезно. – Не могу заставить! Он танцует только со мной». Сиверс была взбешена: она проиграла пари кружку Эрдели, что сумеет заставить Витю с ней пройти в мазурке. Она пробовала сама убеждать Витю, но он даже не хотел слушать, и чем-то очень расстроенный, схватив меня под руку, темпом урагана вылетел из зала, увлекая меня за собой под звуки хиаватты (танец, который мне так хотелось посмотреть). И к великой моей досаде, мы в санках умчались домой.

– Что случилось? – допрашивала я Витю.

– Попались, опять попались. В Сарнах лесу нет!

– Что за чушь? И из-за такого вздора уехать с бала, – ворчала я, очень огорченная. Мы же видели новый лесной план? Что же это, разве шутки? Успокойся! Вернемся к мазурке. Но Витя слышать не хотел.

– Нет леса в Сарнах! – волновался он, влетая к Тетушке, совсем не ожидавшей нас так рано, не было еще часа ночи.

Оказалось, что Витя на балу разговорился с одним речицким помещиком о Сарнах, и тот покачал головой: «Там лесу нет! Весь лес вырублен».

Ночь прошла очень тревожно. Витя ворочался и стонал. Утром по телефону спешно был вызван Кулицкий, уже собиравшийся выехать к месту служения в Сарны. «Что? Лесу нет? Вырублен?» – воскликнул он в ответ и помолчал. «Ну, согласен, вырублен, но если там остались одни розги, поймите, одни розги, и то это богатство. Поймите же, наконец, какой это пункт: вокзал в самом имении, на перекрестке железнодорожных линий Киев-Ковель, Петербург-Одесса, Петербург-Киев! В таком пункте и розги стоят больших денег».

Кулицкий громко расхохотался: «Что эти господа понимают? Лес вырублен! Ха-ха-ха! Не сбрит же он сплошь! О, сколько его еще там! Вот еду туда охотиться. Сколько там дичи, серн, кабанов. Это на 6 тысячах десятин лес вырублен!» Гипнотизер успокоил нас, усыпил, и так основательно усыпил, что мы перестали слышать несмолкавшую кругом воркотню. Урванцева, вернувшись из-за границы, не без ехидства (ее всегда забавляло бесить Витю, вскипавшего, как кипяток) умела наводить беседы на Кулицкого, глотающего своих клиентов живьем, и на Сарны с пеньками вместо леса и с пучками столь драгоценных розог. Но к чему было ее слушать, уверяла же она меня, что Сиверс выиграла пари, потому что Витя все-таки танцевал с ней мазурку!

Конечно, явился вопрос, почему мы, объездив столько имений впустую, теперь сами не пытались съездить в Сарны проверить эти слухи. Но вот в том-то и был гипноз. По словам Кулицкого, в Сарнах действительно сидит страшная дама, теща Дерюжинского, Янихен. Вопреки желанию дочери и зятя, она решительно противится продаже имения, в котором она двадцать лет была полновластной хозяйкой. Наш приезд к ней может оказаться для нас очень неудобным, поэтому-то он, Кулицкий, и берет с нас двести рублей жалования, что, терпя от этой дамы всевозможные неприятности и оскорбления, караулит Сарны.

Про себя мы все-таки решили заехать к ней на обратном пути из Бари: наша с сестрой поездка была отложена только до утверждения щавровских купчих и до погашения десяти тысяч в срок двадцатого января. Теперь, когда у нас уже было восемь тысяч для этого срока, достать еще две тысячи было немудрено. Хотя Горошко и потерял четыре недели на представление десятков документов и прошений наших дворян и католиков, покупателей из разных углов трех губерний, и центра не продал, но он обещал немедля собрать еще эти деньги за хутора, которые еще только что отсылались в Москву. В Могилеве его задержали формальности на несколько дней. Старший нотариус решительно отказался утвердить купчую на Руту, потому что в паспорте Антоси стояло «православная крестьянка» без пояснения «русского происхождения», а так как сенненские учреждения отказывались внести это дополнение без паспорта, положение становилось критическим.

Пришлось телеграфно вызывать Витю. Вите пришлось лететь в Могилев и хлопотать у губернатора. Пильц, как большую любезность, телеграфно снесясь с исправником и др., согласился удовлетворить требование старшего нотариуса, т. е. ручался, что Антося русского происхождения. Затем приступили еще при Вите к утверждению купчих и закладных. К двенадцати часам четырнадцатого января вся процедура была закончена, и старший нотариус послал о том телеграмму Московскому банку. Тогда Витя имел право почувствовать глубокое удовлетворение, но когда Пильц, проявлявший к нему большую любезность, думал обрадовать его, сообщая, что теперь, наконец, Плец уходит, и Витю ожидают в Сенно, Витя решительно отказался. Всё относительно! Теперь перспектива перебираться предводителем в Сенно, столь желанная еще год тому назад,