с чего мне было думать, что он не приглашен?» Я машинально сжала Анькину руку, но она меня не поняла.

– Скоро закончится, – сказала она, стараясь унять беззвучный смех. – Сейчас она скажет, чтобы мы не купались голыми в бассейне, и мы разойдемся.

Она сказала, и мы разошлись.

Спящая женщина из меня не получилась. Широко открытыми глазами я смотрела в окно вожатской, как уходят Анька с Сережей, и ругала себя за низкую скорость реакции. Анька выбегала из-под Сережиного зонта под дождь, подставляла под него руки и лицо, а Сережа затаскивал ее обратно и, скорее всего, говорил, что вести себя так, имея семнадцать детей, безответственно. Они и Альдеру с собой забрали.

Время приближалось к одиннадцати. На втором этаже второго корпуса в Маринкиной комнате было светло, тепло и шумно. Официально им можно было не выключать свет хоть всю ночь, а мне было положено выключить его ровно в час, и это было унизительно.

Неизвестно кому назло я подошла к выключателю и погасила свет сейчас же, затем вернулась за стол допивать остывший чай. Чашка с синей женщиной с подносом стояла на маленьком островке порядка. Остальная часть стола была завалена детскими записками. Это был шестой лепесток – отрядное мероприятие, которое придумал Женька. По случаю дождя мы устроили им дискотеку в корпусе, а заявки на песни дети спускали на веревочке из окна нашей вожатской в рубку. Я развернула одну из них и прочитала вслух:

– Корни. С днем рождения, Вика!

Рядом другим почерком было написано: «Какая Вика? Ты што? Дурак?», а ниже: «Сама и дура!»

Это была переписка Валерки с Наташей. Я свернула листок в трубочку, постучала им по столу и уставилась на желтый квадрат окна – «сама и дура!»

Чтобы мне стало еще грустнее, а всем радующимся во втором корпусе – еще стыднее, я взяла с подоконника граненый стакан с расползшейся по стенкам и дну белой свечкой и Женькиной зажигалкой зажгла фитиль. Раздался треск, и стакан бросил на подоконник оранжевый отсвет. Когда первая капля воска скатилась в бесформенную застывшую лужу и тоска достигла своего апофеоза, в вожатскую без стука вошел Колян.

Ему нужна была жига или сига, или хотя бы веник, чтобы подмести в рубке семки, а когда веник неожиданно нашелся за дверцей шкафа, оказалось, что ему нужен чай. На самом деле Коляну было скучно, так же как и мне сегодня. Я пригласила его за пустой стол, где не было никаких праздничных блюд, только чашки с синими женщинами.

– Это че у тебя? – спросил Колян и взял розовое приглашение. – Цветочки рисуешь?

– Это цветик-семицветик, – сказала я, глядя на сводящий с ума желтый квадрат света. – Женька весь день исполнял мои желания, но все они были какие-то дурацкие, как у той девочки. Как там ее звали?

– Женя. Мне мамка эту сказку читала. Последний лепесток самый зачетный. – Колян сам включил чайник и, чтобы чем-то еще занять руки, взял книгу Губанова. – А это тут про че? «Я сослан к Музе на галеры». Куда он послан?

– Сослан, – поправила я. – Это метафора. Так поэт показывает, что его труд тяжел и неблагороден, но при этом он счастлив творить. Там еще есть. Полистай, если интересно. Голубое распятье вен – это запястье, шелуха от семечек – рыбацкие лодки на пруду, черный локон – запятая. А дождь, посмотри в окно, не просто идет, а березы перечеркивает и речку целует. Понимаешь, звук такой от падающих в воду капель, как от поцелуя.

Колян поцеловал нечто невидимое и открыл страницу с загнутым уголком:

«И за плечами у меня ночь,

Словно алый-алый бархат.

И крылья белого коня

Лишь белою сиренью пахнут».

В прочтении Коляна это прозвучало странно: все предложения вопросительные.

– А, я допер! – сказал он, размашисто почесав бритый затылок. – Это про ковер. У моего бати висел такой на стене. У соседей дальняк рвануло, мы им пятно закрыли. А если телик ночью смотреть, то он за плечами как раз и окажется.

Колян показал большим пальцем назад и потянулся к вскипевшему чайнику. От пара запотело стекло, и я написала на нем пальцем: «Пусть придет Ринат». Вряд ли Женька увидит с такого расстояния эту надпись, но у меня остался последний лепесток, и должен же хоть когда-то сработать закон справедливости!

– А я гляжу, ты шаришь, – заметил Колян, сосредоточенно купая в кипятке чайный пакетик. – Посоветуй, че еще почитать.

– «Войну и мир» почитай, – пошутила я и вытерла мокрый палец о платье цвета фуксии.

Колян шепотом несколько раз повторил название книги и серьезно кивнул:

– Заметано. А че там в двух словах-то?

Я засмеялась, оттого что литературные шутки с Коляном все еще не работают, и от моего смеха огонек свечи тоже радостно запрыгал.

– Это же анекдот! Старый-старый анекдот.

– Ну и ладно, – не обиделся Колян, – не рассказывай, так интереснее будет. Какая у нас, однако, беседа выходит. А это че за пассажир там стоит?

Я случайно сделала большой глоток кипятка и, попутно вспоминая Женькины матерные молитвы, медленно повернула голову к двери. В оранжевом прямоугольнике дверного проема стоял Ринат и улыбался открывающейся ему картине: гопник и Красная Шапочка пьют чай и ведут светскую беседу о литературе.

– Я повешу пока, пусть посохнет, – сказал Ринат, вешая ветровку на дверцу шкафа.

Я мгновенно прикинула, что «пусть посохнет» – это уйма времени, выдвинула верхний ящик тумбочки, достала оттуда пачку чая и сунула ее Коляну.

– Че это? – спросил Колян, уставившись на пачку.

– Рассыпуха. Ты же за чаем приходил?

Колян взял пачку, которая была ему не нужна, и посмотрел сначала на меня, а потом на Рината.

– А-а-а, – догадался он. – Малая твоя? Ну тогда, извини, братан, за пассажира. Это вообще-то метафора такая.

Когда Колян ушел, прихватив с собой веник, Ринат подошел к столу и сел так, чтобы ему был виден совершенно неинтересный теперь желтый квадрат окна.

– Ты могла бы выспаться, – сказал он, протягивая мне сложенное пополам розовое письмо. – Но твой очень просил отнести тебе вот это. Там, наверное, что-то важное.

Я развернула листок и почувствовала, что разваливаюсь на части от нежности к дурацкому Женьке. Красивыми вензелями на нем было написано всего два слова: «Пионерский привет». Я вложила листок в книгу стихов и уткнулась носом в спасительную чашку.

– Ты даже не представляешь себе, насколько важное, – пробубнила я в нее. – У меня сегодня получилась настоящая сказка «Цветик-семицветик». Правда, даже последний лепесток я умудрилась потратить на себя.