трогай там ничего! – Женька застегнул сумку и пошел к шкафу. – Я сейчас сам все выберу. Иисусе!

Как только он открыл дверцу, с верхней полки на него упали два Анькиных лифчика, один повис на расшитом розами плече.

– Балконет, – узнал Женька желтые бретельки. – Скажи, чтобы на «Анжелику» поменяла. Будет лучше. Что тут еще? Это не то, не то… Это вообще нужно бедным отдать… Вот оно!

Женька вышел из-за дверцы шкафа с одним из моих платьев.

– Скандал! Муслиновое платье цвета фуксии. Простое, но здесь есть одна деталь. Раздевайся! Раздевайся, я отвернусь.

Женька отвернулся и уставился в зеркало. В этом «платье цвета фуксии» не было ничего особенного: длина ни то ни се – ниже колена, и никакого рисунка. Я влезла в платье, повернулась к Женьке спиной и попросила застегнуть молнию.

– Вот! – сказал он, подтягивая бегунок. – Молния сзади делает женщину беспомощной. Она одна не справится. К тому же здесь она слишком длинная, чтобы поручать это дело кому попало.

Я обернулась и увидела себя в зеркале такой, какой меня здесь почти никто не видел – выспавшейся, с розовым румянцем и каплями росы в прическе. Рядом на коленях ползал Женька с зажатой в зубах расческой и как невесте расправлял складки жатого муслина.

– Женя, спасибо, – сказала я и поняла, что сейчас расплачусь.

Женька поднял на меня глаза и вытащил изо рта расческу:

– Побыстрее только. И щенка этого не забудь. У нас тут пионерский лагерь, а не клуб юных натуралов.

Если бы Женька был членом клуба юных натуралов, то знал бы, что вороны не поют, а передвигаться по лесу в платье и босоножках неудобно. Еще он бы знал, что щенок не будет спокойно идти рядом, когда тропинку постоянно перебегают белки и сороки, и что он будет гонять их по лесу, увеличивая тем самым время похода вдвое, а то и втрое.

У щенка не было клички, и я не знала, как подзывать его к себе, поэтому, чтобы он меня не потерял, просто стояла возле какого-нибудь дерева и ждала, когда он вернется. С каждым разом щенок убегал все дальше, но потом возвращался, и мы снова шли по тропинке до тех пор, пока на ней не оказывался кто-то чуть крупнее майского жука.

– Мы так никогда не дойдем, – сказала я щенку, когда он выпрыгнул из кустов. – Пожалуйста, давай ты пойдешь рядом? Просто смотри и слушай. Не гоняйся за ними, все равно не поймаешь.

Щенок поднял тяжелое ухо и прислушался. Вокруг трещали кузнечики, где-то наверху шумела листва, но громче всего куковали кукушки. И чем ближе мы подходили к фазенде, тем больше их становилось. В конце концов их хор стал похож на сигналы взбесившегося полиграфа.

– Ну что они так разорались? Не трону я его. Ведь я же здесь только для того, чтобы тебя отвести.

– Вы врете, товарищ пионервожатая, – как будто неслось сверху, – вы врете! Так уж и ради щенка вы туда пошли? Вы думаете, мы совсем ку-ку?

За кустами сирени, скрывающими будто нахохлившуюся сегодня фазенду, оголтелое «ку-ку» заглушила музыка. Дразнящая и соблазнительная Милен Фармер ангельским голосом пела песню «L’histoire d’une fée, c’est…»[7]. Она рассказывала историю одной феи, которая очень хотела, чтобы ее поймали, но боялась, что ей помнут крылышки, поэтому за нежное с ней обращение обещала исполнить все желания своего пленителя. Песня звучала громко, но слова терялись в каком-то постороннем гуле.

На ступеньках крыльца стоял маленький черный приемник. Рядом сидел Ринат и менял батарейки в фонарике. А гудели, как оказалось, шмели. Они слетелись сюда на распустившиеся вокруг дома космеи – крупные ромашки всех оттенков розового. Шмели были слишком тяжелые для таких цветов, поэтому стебли сгибались под ними до самой земли, а потом снова выпрямлялись и ждали следующего. Не замирая ни на секунду, вся эта розово-черная масса шевелилась, и фазенда как будто танцевала, тряся розовой юбкой в такт музыке.

Фонарик зажегся, Ринат отложил его в сторону и потянулся к приемнику, чтобы сделать потише, но я его остановила:

– Нет-нет, оставь, мне нравится эта песня.

Я поманила к себе щенка и вкратце рассказала, почему мы с ним здесь. Ринат усмехнулся – настолько это было в духе Нонны Михайловны.

– Проходи на веранду, – пригласил он. – Только осторожней со шмелями. Они не агрессивны, но летят на цвет. – Ринат обошел меня кругом и потрогал жатый муслин. – Мне, кстати, тоже такой нравится.

Мы поднялись по ступенькам на веранду и сели за маленький круглый столик. На нем стояли точно такие же чашки, какие дал Борода: с синей женщиной с подносом, штукарь за набор. Я повертела одну из них в руках и поставила на место.

– А я хотела тебя удивить этими чашками. Они винтажные, советские.

Ринат наклонился, чтобы поправить щенку ухо и поближе с ним познакомиться.

– Да. У Бороды на складе много чего есть. Солонка и сахарница эти тоже оттуда. Рукомойник.

Рукомойник был кстати. Я подошла к белой уличной раковине и вдавила цинковый клапан. У него не оказалось стопора, и рукомойник проглотил его, вылив в раковину все три литра воды.

– Там нельзя до конца давить. Все время забываю стопор приделать. Но мы привыкли уже. Ты чай будешь?

Пока я со всех сторон разглядывала чудной рукомойник, в маленьком окошке на кухню увидела суетящегося у кухонных шкафчиков Рината.

– Здесь почему-то везде так, – сказала я, заглядывая в окошко. – И ко всему привыкаешь: к тому, что подъездной дверью нельзя хлопать, иначе паук на голову упадет, к тому, что надо пригнуться, иначе отскакивающая от этой же двери пружина разнесет голову, и к тому, что по лестнице нужно идти с левой ноги, потому что там ступеньки не такие стертые.

Я увидела, что Ринат достает из шкафчика связку баранок, и мне показалось, что две из них с тмином для папы, две с маком для мамы, две с сахаром для меня и одна маленькая для братика Павлика. Ринат подошел к окну и передал их мне вместе с завернутым в полотенце заварочным чайником.

– Почему здесь так много сказочного? – спросила я, принимая из его рук совершенно обычные баранки.

– Потому что это детский лагерь.

Ринат снова исчез где-то в глубине кухни и сразу же каким-то образом появился на веранде.

– Как его зовут? – спросил он, угощая щенка толстым колесом краковской.

– Не знаю, – я присела рядом и стала трепать щенка за холку. Колбаса закончилась, и мокрый нос благодарно уперся в красную надпись на кроссовке Рината. – Может, Рибок?