от влажности игровой уже светил не только костер, но и луна. Свет от фонарика проецировался на потолок и освещал всех сидящих под покрывалами с рисунком «турецкий огурец».

– Наконец-то, – сказал Женька, принимая у Аньки кастрюлю с еще теплыми сосисками, – они уже все страшные песни спели. И даже историю про пирожки из детского фарша рассказали. Там одна бабка заманивала детей в черную комнату и делала из них пирожки. – Женька уставился в кастрюлю с шипящими сосисками и передал ее Сереже. – Я, пожалуй, это не буду. А у нас все дети на месте?

Валерка сипло захихикал и заглянул в кастрюлю:

– То пирожки были, а это сосиски. В них вообще мяса нет. А какая еще страшная песня бывает?

Я достала из пакета подотчетную вилку и вручила ее Валерке:

– Один наш знакомый, которого мы встретили сейчас на кухне, считает, что «Кукла колдуна» – это страшная песня.

– Точно! – Валерка щелкнул пальцами и развернулся к сидящим под покрывалами. – «Король и Шут». У них все страшное.

Сережа взял гитару и вопросительно посмотрел на Аньку:

– Ты бы стала петь такое своим детям?

– А там правда страшно? – спросила она и разом потеряла уважение половины своего отряда.

– Нет, глубоко религиозно, – вздохнул Сережа, но так как других предложений все равно не было, согласился: – «Кукла» так «Кукла».

Сережа не умел орать и завывать, как Горшенев, но это было и не нужно, потому что громче всех, размахивая шипящей сосиской, орал и завывал Валерка:

«Темный, мрачный коридор,

Я на цыпочках, как вор,

Пробираюсь, чуть дыша,

Чтобы не спугнуть

Тех, кто спит уже давно,

Тех, кому не все равно,

В чью я комнату тайком

Желаю заглянуть,

Чтобы увидеть…»

Здесь Сережа сделал паузу, чтобы воцарилась леденящая кровь тишина, но Женька все испортил.

– Нет, я так и знал, – сказал он, – самая страшная песня оказалась о том, как я возвращаюсь с планерки и заглядываю в палаты.

– Эй-эй! – Валерка, Вова и Наташа сбросили с себя покрывала и зашикали на Женьку. – Там дальше самая жуть!

«Как бессонница в час ночной

Меняет, нелюдимая, облик твой.

Чьих невольница ты идей?

Зачем тебе охотиться на людей?

А-а-а!»

Дальше все орали только «А-а-а!», и строчки, написанные у Олега на шее, затерялись среди детских криков. Только Миша, который придумал весь этот костер, не кричал и не пел. Он сидел рядом со мной и молча жевал сосиску. Я придвинулась к нему и обняла своим покрывалом.

– Тебе не нравится? Это ведь была твоя идея.

– Нравится, – ответил он, – но все смеются. Не получилось никаких ужастиков. Все прыгают, тыкают себе в шею сосисками и визжат. Но ведь бояться нужно не так!

– Хэй! – заорал Валерка прямо ему в ухо и подсветил фонариком лицо. – «Ели мясо мужики» будешь с нами петь?

Приближался отбой, а ситуация начала выходить из-под контроля. Сережа зажал ладонью струны и попросил всех занять свои места на матах.

– Про фарш уже было сегодня, давайте что-то поспокойнее. «Девушка и граф» – знаете такую?

Никто из детей не знал этой песни. Сережа улыбнулся, откашлялся и запел совсем не своим, хрипловатым и низким голосом:

«В подвалах замка у меня сокровища хранятся,

К твоим ногам, любовь моя, сложу я все богатства,

Моей ты станешь госпожой, тебе я вечность подарю.

Поверь, все будет так, как я говорю».

Заслушавшись, Анька склонила голову к Сережиному плечу и унеслась мыслями в старинный замок. Стены его окружал глубокий ров, подвалы были набиты сокровищами, а посреди бального зала стоял хозяин замка и подавал ей руку, чтобы пригласить на танец. Он высокий, галантный, блондин. Ой, нет-нет, брюнет, конечно же! Или блондин? На последнем куплете Анька очнулась и с удивлением посмотрела на Сережу:

– Это же песня про вампиров. Этот граф, он Дракула?

– Да, – Сережа перестал играть и засмеялся. – Это же «Король и Шут», а не «Фабрика звезд».

«Но граф всегда один под леденящим сводом тьмы,

О смерти обожает видеть сны».

Как ни просили дети устроить что-то подобное еще раз, никогда больше этот вечер ужасов не повторился. Анька категорически запретила Сереже петь такое восьмилетним детям.

– Это все слишком сложно для них, – говорила она после отбоя, собирая с пола покрывала. – Чтобы это понять, нужно прочитать хоть что-то из классики о загробном мире. Брэма Стокера того же. Иначе они будут бояться не того, чего нужно.

– Горшок знает о загробном мире все, – отвечал Сережа. – Он уже сам несколько раз туда сходил и вернулся. Восемь передозов и столько же клинических смертей!

– И ты поешь это нашим детям!

В коридоре зажегся дежурный свет, но в игровой продолжалась очередная ссора. Я поправила Мише одеяло.

– Да что ж они так раскричались? Из-за ваших страшных песен, наверное.

Луна, теперь уже настоящая, светила так ярко, что даже при выключенном свете можно было без труда прочитать «голова» и «ноги». Миша приподнялся на локтях, я села рядом, и он тоже сел – лежать в такой глубокой панцирной яме было невозможно.

– Они не страшные, – в который раз поправил Миша.

Я согласилась:

– Они не страшные, потому что вы знаете, что вампиров не бывает и что лесник не кормит путниками волков. А про гроб на колесиках – это вообще смешно. Страшно только то, что может случиться по-настоящему.

Миша накрылся с головой одеялом, словно вечер ужасов продолжался, и, раззадоривая себя, поежился:

– А ты знаешь песню, где про настоящий кошмар?

– Знаю, – серьезно сказала я. – «Бухенвальдский набат» называется. Вот там действительно страшно.

Миша нетерпеливо запрыгал на панцирном батуте и умоляюще посмотрел на меня:

– Спой! Никто не услышит, все спят уже.

Очень тихо, чтобы никто не проснулся, я спела ему самую страшную песню, которую слышала в своей жизни. Мы пели ее в детском саду, а потом все удивлялись, почему полгруппы не спит. Мише понравилась торжественность моего зловещего шепота, но он не знал ни что такое набат, ни почему он раздается именно в Бухенвальде, и только после объяснения, где, когда и скольких, испугался по-настоящему.

– Ужас! – сказал он, срывающимся голосом. – И это тоже называлось «лагерь»?

– Да, это тоже называлось «лагерь». И я, кажется, поняла, почему Лола Викторовна была против черного флага. Она все это прошла и точно знает, что здесь для него не место. Она,