окружили флагшток и о чем-то громко спорили. Чтобы было лучше видно и слышно, шмель перелетел на трибуну повыше и подобрал под себя лапы.

Предметом спора стали флаги. Утром после ухода Пилюлькина Нонна Михайловна уже не смогла заснуть и, лежа с широко открытыми глазами в своей панцирной яме, случайно сгенерировала идею, которую не смог бы сгенерировать даже Виталик. На один день она решила заменить солнце с лучами разной длины на черное траурное полотнище и, чтобы было страшнее, поднять его только до середины флагштока.

Посчитав эту идею гениальной, она переоделась во все черное и поспешила из общежития к корпусам отдать это распоряжение Гале, чтобы та, в свою очередь, отдала это распоряжение парню покрепче. Например, Виталику или Марадоне, когда те проснутся. Но какая удача: все трое были в Галиной вожатской и, полураздетые (потому что было жарко), уже с раннего утра готовили номер с карточными фокусами для завтрашних мероприятий.

Услышав о таком ответственном и почетном задании, Виталик, который был в одних трусах (потому что ему было жарче всех), быстро натянул Галины джинсы и со всех ног бросился на склад. Правда, там он выслушал от Бороды много чего обидного, так как было шесть утра, но зато теперь Виталик мог стоять под флагштоком с гордо поднятой головой и вместе с Лехой и двумя младшими отрядами смотреть на черное полотнище.

– Леш, только не надо говорить, что она переусердствовала. Все равно не получится, – попросила Анька. – Пойдем, ты обещал нам тренаж поставить.

– А что она сделала?! – возмутился Леха. – Вы меня извините, но, по-моему, это уже слишком.

С досады он дернул за конец флага, и тот, едва колыхнувшись, снова прилип к флагштоку. После дождя установился полный штиль, и флаг выглядел как безвольно висящая черная тряпка.

– Эх-эх, – вздохнул Леха и зачерпнул горсть разноцветной щебенки, которой была присыпана площадка перед трибунами.

Камни – белые, черные и серые нужны были ему, чтобы раздать детям. Это был «расчет на первый, второй, третий» – Лехино изобретение, которое он выдумал здесь же, так как внезапно выяснилось, что быть вторыми, а тем более третьими – это не круто.

– Белые, шаг вперед и влево! – скомандовал он и посмотрел на меня. – Вот тебе две шеренги. Черные, шаг назад и вправо! Вот тебе и три. А теперь обратно и то же самое, но с песней. Какая у вас там?

– «Клен зеленый», – сказала я и вскрикнула: – Стойстой, не садись!

Желая оценить, как выглядит марш со стороны трибун, Леха сел на одну из них и чуть не раздавил моего шмеля. Это был определенно он: крупный, с торчащим вверх крылом.

– О, здоро́во, – как старому знакомому, сказал ему Леха и подвинулся. – Извини, не заметил. Видал, чего Нонка удумала?

Леха показал на флаг, а шмель в ответ поднял черный ус.

– И я о том же. Ну как можно запретить детям смеяться? За что люди воевали? За это ведь и воевали, чтоб они смеялись. Валерка, как там начинается, напомни.

– «Как-то летом на рассвете…» – Валерка приготовился маршировать, но Леха замахал руками.

– Нет-нет, – сказал он, поднимаясь с трибуны, – не могу я под этим флагом петь веселые песни. Пойдемте сделаем то же самое, только в бассейне. Как вам?

Нонна Михайловна была очень чувствительной женщиной. Все женщины очень чувствительные. Это у нас гормональное. Еще такой же чувствительностью отличался Женька, но у него это было аутоиммунное. Женька обычно остро чувствовал постфактум, то есть уже после того, как ударило током или вежливые ребята в кепках объяснили, какие сигареты должны курить реальные пацаны.

Гормональная чувствительность совсем другая. Это смесь предчувствий, как правило, нехороших, и страданий по поводу бед, еще не случившихся, но гипотетически могущих произойти.

Сегодня такие ощущения не покидали Нонну Михайловну с того момента, когда Пилюлькин ворвался к ней в комнату и сообщил, что ночью над лагерем звучала музыка. Директриса, разумеется, ему не поверила, да и Галя с Марадоной и Виталиком подтвердили, что никакой Боярский на улице не пел. Нонну Михайловну это успокоило, хотя она и удивилась, что они знали, выступление какого именно артиста приснилось Пилюлькину, но, когда она вернулась в общежитие, необъяснимое волнение охватило ее с новой силой.

До обеда она списывала его то на приближающуюся грозу, то на общее настроение скорбного дня. Ведь со всеми все было хорошо, даже Сашка выздоровел и стрелял бронебойными так, что попадало в том числе и в тетю Любу. Маринка, правда, отчего-то чесалась, но вряд ли это было причиной томления Нонны Михайловны.

После обеда она не выдержала этого напряжения и захотела сделать обход корпусов, чтобы еще раз убедиться, что все это от приближающейся грозы, но в такое время ни в палатах, ни в вожатских никого не застала. Дойдя до самого дальнего корпуса – четвертого, директриса опустилась на скамейку под уличным фонарем и стала задумчиво крутить огромную черную пуговицу на приталенном жакете. Приближался тихий час, и спустя какое-то время она оказалась в кругу сочувствующих ей детей и вожатых.

– Может, это оттого, что мы под линолеумом от вас жвачки прячем? – спросил Вова и махнул мокрыми плавками в сторону окон второго этажа.

– Нет, – рассеянно произнесла Нонна Михайловна, – что-то другое.

Со стороны стадиона небо начало темнеть, и гром гремел громче горна на отбой, но никто не хотел расходиться. Всем было интересно, что за невидимая беда случилась в «Гудроне».

– Ладно, – вздохнула директриса, вставая, – не буду вам мешать. Вот список песен на вечер, передайте его Николаю. А кстати, где он?

Догадавшись, что ее так мучило, она сначала посмотрела на плотно закрытое окно рубки, а потом на Женьку, у которого глаза стали размером с пуговицы ее жакета.

– Иисусе! – сказал он и в ужасе схватился за голову. – Он же до сих пор в борделе!

– Где?! – переспросила Нонна Михайловна, теперь уже точно убедившись, что все ее нехорошие предчувствия связаны с Коляном.

– В «Bar d’Elle», – поправил Сережа. – «Bar d’Elle» – это такой музыкальный магазин. Колян поехал туда за новыми дисками. Вы же просили поменять репертуар, а у Мэрилина Мэнсона как раз вышел новый альбом, вот он за ним и поехал. Тут совсем рядом, рукой подать.

Нонна Михайловна не знала ни такого певца, ни магазина с таким странным названием, но Сережа так уверенно нес всю эту чушь, что она поверила.

– Ладно, тогда я пойду, – нерешительно сказала она. – Надеюсь, у этого Мэнсона не такой разврат, как у Игоря Николаева?

– Что вы, что вы! – заверил ее Сережа. – У него