– А мне, значит, нормально в общежитие по ночам бегать? Придурок!

Маринка всю дорогу ругалась, но до корпуса добежала быстро. К тому же от нее приятно пахло цветами. «Жасмин, роза и ландыш», – разобрал бомбус и тотчас снова распушил мех – в прохладном подъезде корпуса дул ужасный сквозняк. Продолжая изо всех держаться за пакет, он отсчитал шестнадцать ступенек, затем десять торопливых шагов и спустя секунду вместе с апельсинами, батоном вареной колбасы и двумя буханками черного кубарем выкатился на покрывало с рисунком «турецкий огурец».

– Как ты? – Маринка подсела к Сашке и потрогала его лоб.

– В норме, – ответил тот и потянулся к батону колбасы. – Жрать только хочу. Что там на завтрак сегодня, узнала?

– Очень смешно, – Маринка надула губы, но затем обняла Сашку и чмокнула его в треугольник румянца. – Не делай так больше. Иначе это будет полная катастрофа.

Здесь тоже все хорошо. Проверив исправность крыла, шмель с удовлетворением отметил, что оно пришло в рабочее состояние, и вылетел в коридор. Ему нужно было проверить еще два корпуса, но, пролетев над лестницей до первого этажа, он увидел, что входная дверь закрыта, и решил попытать счастья в вожатской второго отряда.

– Эдик, догадайся, кто у нас? – улыбаясь, сказала Татьяна и распахнула перед гудящим бомбусом окно. – То не дозовешься, а то уже с утра на пороге, но все на бегу.

«Да некогда. Зайду как-нибудь, посидим. А вот за окно, ребят, спасибо».

Но что за напасть? За каких-то пять минут метеоусловия сменились на неблагоприятные: пошел дождь, и летать стало опасно. Вынужденный изменить курс, лавируя между тяжелыми каплями, шмель пронесся мимо третьего корпуса, пролетел сквозь эллипс задника, на котором сегодня было написано «День памяти и скорби», и, мокрый и взъерошенный, влетел в открытое окно вожатской четвертого корпуса.

– Смотри, кто у меня, – я показала Аньке край своего одеяла, где возле штемпеля «голова» сидел довольно крупных размеров шмель. – Давно он здесь?

Анька выбралась из панцирной ямы и босиком прошлепала ко мне.

– Лохматый какой-то, – приглядываясь, сказала она, – ноги волосатые, и крыло торчит.

«На себя посмотри», – ответил бы бомбус, но вместо этого начал приводить себя в порядок: пригладил передними лапами мех, а затем по очереди вытер их о пушистые бока. Сначала левую, потом правую.

– А по-моему, он милый. – Я потыкала его уголком одеяла, но шмель не улетел, а, наоборот, подобрал лапки и, кажется, устроился здесь надолго. – Как несправедливо, что кто-то рождается полезным и симпатичным, а кто-то косиножкой.

Анька взяла со стола блокнот для планерок и запрыгнула с ним в свою панцирную яму.

– Ты считаешь, у Коляна не было выбора, каким стать? – Не дожидаясь ответа, она открыла блокнот на сегодняшнем числе и ткнула ручкой в исписанный лист. – Военная песня. «Клен зеленый» возьмете?

Ой-ой, забыв о шмеле, я накрылась одеялом с головой.

– Не надо про клен, – простонала я. – Как думаешь, Леха вчера все слышал?

– Надеюсь, что да. Иначе до конца смены ты мне вынесешь все мозги. Но вероятность маленькая. Он вчера первому отряду целый день за Сашку был, так что можешь начинать выносить. Только давай этого сначала выгоним.

«Нет-нет, только не это!» – подумал бомбус. Ему очень хотелось остаться, но безжалостная Анька больно шлепнула его блокнотом по мохнатому заду. Пережидать дождь пришлось в незавершенном эллипсе задника.

Нонна Михайловна очень серьезно относилась ко Дню памяти и скорби. Это нормально. Все жители нашей страны уважительно и с должным почтением относятся к дате, ставшей началом неисчислимых бедствий для миллионов людей.

В этот день приспускаются государственные флаги, отменяются развлекательные мероприятия. Но в условиях пионерского лагеря, где вожатые, особенно Виталик, из кожи вон лезут, чтобы эти развлекательные мероприятия придумать и провести, соблюдение таких запретов становится большой проблемой: пионеры начинают развлекаться сами.

Леха не раз предлагал сократить время проведения траурных мероприятий до часа и посвятить этому утреннюю линейку, на которой кто-то, как всегда, удивится, что у войны был не только конец, а еще и начало. Но Нонна Михайловна твердо стояла на своем: никакой музыки целый день, никаких танцев и никаких радостных лиц. Прямо с самого утра.

– Леш, если ты еще раз скажешь, что она переусердствовала с трауром, я не смогу есть, – Анька отложила ложку и отодвинула от себя тарелку. – Ну или хотя бы не картавь так.

Леха вздохнул и вытащил из Женькиного нагрудного кармана ручку Montblanc.

– Я не могу не картавить. Это особенности строения моего речевого аппарата. Но объясните мне, как вы будете петь военные песни без танцев? Вот у вас какая песня?

– «Клен зеленый», – я пристально посмотрела на Леху и прищурилась. – А что?

Если бы в ответ он улыбнулся хотя бы краем губ, то я бы умерла от стыда и сегодняшние траурные мероприятия приобрели бы дополнительный смысл. Но он не улыбнулся, даже бровью не повел. Нет, скорее всего, он не был вчера на закате в вожатской и вместо этого ходил с первым отрядом в поход.

– Ничего. «Смуглянка», значит? – уточнил Леха.

Я подавилась чаем, а он снова не улыбнулся. Постучал по спине тяжелой ладонью и стал что-то рисовать на салфетке Женькиной ручкой. Все же вряд ли он вчера был в вожатской, иначе бы он мог стать чемпионом по игре в покер.

– Вот, смотри.

Леха показал свой рисунок, где совершенно точно была нарисована связка деревянных прищепок. Я снова закашлялась и отвернулась к березам, наклоненным в разные стороны. Так туда или сюда?!

– Это линейка, – объяснил Леха, – и выстроенные в две шеренги отряды. Если нельзя танцы, сделаем строевой тренаж. А у пятого отряда какая песня?

– «Первым делом самолеты», – ответила Анька. – А ты чего серьезный такой? Непривычно как-то.

Леха нарисовал на связке еще одну прищепку, написал над ней «5-й отряд» и поднял на Аньку абсолютно ничего не выражающие глаза.

– Так ведь Нонка запретила сегодня улыбаться.

Да будь же проклят этот чай!

Дождь шел недолго. Уже к окончанию завтрака сквозь дыру в плотной туче стало проглядывать синее небо. Солнечные лучи за считаные минуты высушили трибуну, флагшток и задник, то есть ту его половину, на которую не падала тень от стоящей рядом березы. Порыв ветра сбросил с ее ветвей гирлянду из разноцветных флажков. Упав разноцветной кучей на самую низкую трибуну, она послужила убежищем для бомбуса.

Почувствовав тепло, шмель выполз из-под мокрых флажков и огляделся. В его бомбидарии насчитывалось около двухсот особей, поэтому толпа из сорока человек показалась ему не такой уж и большой. Все они