После такого наглого обмана бабушки окончательно впали в детство, которое катилось у них по щекам хрустальными слезами до тех пор, пока Галя не включила в зале свет. Именно так трактовал впоследствии наше выступление Леха, который проорал от смеха всю песню, стуча кулаком по больной ноге рядом сидящего Марадоны.

День шел к вечеру. За крышей главного корпуса исчезали последние, самые яркие лучи заходящего солнца. На скамейке под фонарем сидели чисто вымытые Женька и Сережа и играли с детьми в крокодила.

– Штахетина, – прошептал Валерка Сереже первое задание и указал на центр асфальтовой площадки.

– Я не знаю такого слова, – устало сказал Сережа. – Загадай что-нибудь другое.

– А Колян знает. – Валерка с уважением посмотрел на окно запрещенной теперь для посещения рубки и снова наклонился к Сереже. – Сигарета это.

Мы с Анькой сидели здесь же под кустом отцветающей сирени на покрывале с рисунком «турецкий огурец» и ждали своей очереди показывать загаданное слово.

– Забавно у Коляна с гусями вышло, – сказала Анька, – зато Нонка так обалдела, что даже не заметила, что Сашки на концерте нет.

– Хватит уже про Коляна, – попросила я, – а то я тоже скоро заговорю на фене. Как будто у нас не пионерский лагерь, а Городское общество призора. Слишком много его сегодня. А так хочется чего-нибудь красивого, настоящего!

Анька убрала с моего лица парижские каштаны и весело улыбнулась:

– Красивого, говоришь? А ты Дерево любви видела? Сходи. Я как раз Сашку проведаю, а ты посиди под ним. Я потом тоже подойду. Да, я знаю, что оно не волшебное, но тебе все равно понравится.

Анька вскочила с покрывала и подозвала к себе Валерку:

– Загадай пока Жене бисиклету. Пусть помучается.

Любовный тотем лагеря надежно спрятан от посторонних глаз. Если идти по асфальтовой дорожке мимо второго корпуса, то Дерево любви можно не заметить вовсе. Но не потому, что его закрывают березы с гирляндой из флажков (оно куда выше их), а потому, что стоит оно чуть в стороне и главную его прелесть – переплетенные стволы – скрывает холм, усыпанный прошлогодними листьями и сосновыми иголками.

За ним, чуть ниже, и стоит Дерево любви – сросшиеся клен и рябина. Крона у него такая пышная, что напоминает зонт. Он не сплошной и не создает густую тень. Сквозь пустоты между резными ладонями клена и длинными пальчиками рябины можно видеть небо, оранжевое со стороны главного корпуса и голубое, в бледной дымке – со стороны изолятора.

Я провела рукой по переплетенным стволам и села на мягкую подушку из прошлогодних листьев. Подцепив носком пятку, по очереди сняла туфли.

Спустя всего минуту из боковой двери второго корпуса вышла Анька, быстро сбежала по лестнице и спрыгнула с нижней поворотной площадки в кусты.

– Спит, – сказала она, садясь рядом. От ее рук пахнуло водкой, на лицо легла дырявая тень. – Горячий до сих пор. Представляешь, я когда его укрывала, он назвал меня Маришкой.

– Это нормально, ведь они же напарники. Если бы так заболела я, то тоже позвала бы Женьку, хотя он в таких случаях только молитвы читает вперемешку с матом. Но это не значит, что я к нему что-то испытываю. – Я помолчала и дальше выпалила скороговоркой: – Мне нужно сказать тебе одну вещь, но только ты не смейся.

Анька тут же забыла о том, что Сашка ее не узнал, и заинтересованно посмотрела на меня.

– Я сегодня, когда ходила к Бороде, поняла, что люблю Рината.

– Да ты что?! – воскликнула Анька, как будто эта информация была для нее новостью. – А как же Вилле Вало? Ты же разобьешь ему сердце. Что же он теперь будет делать? Наверное, напишет пару новых хитов, но сначала сядет у окна и затянет старый:

«Loveʼs the funeral of hearts

And an ode for cruelty,

When angels cry blood

On flowers of evil in bloom…[6]»

Я обреченно посмотрела на свод зонта, но это было еще не все.

– А потом, – продолжила она, – вступит их клавишник для большего трагизма. Как там его зовут?

– Янне Пууртинен.

– Вот! Еле выговорила. То ли дело Ринат – простое русское имя.

Я снова посмотрела на свод зонта и пожалела, что рассказала обо всем Аньке.

– Да ладно тебе, – примирительно сказала она. – Если нравится, так в чем же дело? Мне кажется, это у вас взаимно, а где ключ от чилаута – ты знаешь.

– Я знаю, где ключ от чилаута. Но сейчас гораздо больше я хочу с ним другого. Еще чего-то необычного и красивого: лишних бус из прищепок, алого бархата. Мне сегодня Борода такую мудрую вещь сказал про удовольствие от процесса. Наверное, это так и есть. И ведь ты тоже не можешь этого не понимать.

Про последнего алкаша я не сказала, чтобы Анька не обиделась, но она все равно помрачнела.

– Очень мало времени, – сказала она в свое оправдание, – слишком мало. На все не хватит. Кстати, сколько сейчас? Планерка же скоро.

Я посмотрела на часы и вскрикнула:

– Господи боже! Ну-ка пойдем отсюда скорее! Пойдем, пойдем!

Я схватила Аньку за руку и потащила прочь из этого ужасного места. Как же можно было так глупо попасться!

– Да куда ты меня тащишь? Я за тобой не успеваю. – Анька цеплялась босоножками за траву и чуть не падала. – Что там тебя так напугало? Там же нет ничего страшного!

Ага, нет ничего страшного! Только открытое окно Лехиной вожатской и отражающийся в нем небывалой красоты закат.

Нервно теребя жабо из розового креп-шифона, Нонна Михайловна стояла возле своего рабочего стола и боялась задать присутствующим вопрос: почему сегодня в темном окне видны все разноцветные треугольники гирлянды, кроме ее любимого? Все уже пришли, даже вечно опаздывающий Марадона, а место вожатого первого отряда оставалось пустым.

Директриса могла бы сделать вид, что не заметила Сашкиного отсутствия, но она уже сделала это на концерте, а затем на ужине. Сколько же можно?

– А где Александр? Никто не знает? – наконец решилась она, но задала этот вопрос как бы невзначай.

Ответом ей было молчание, которое нарушил лишь стук прыгнувшей стрелки круглых часов.

– Так где Александр? – спросила директриса более настойчиво, и в ту же секунду в пионерскую с грохотом распахнулась дверь.

– Извините, не рассчитал, – заплетающимся языком сказал Сашка и, качнувшись, опустился на стул для гостей не самого высокого ранга.

Чтобы замять конфуз своего опоздания, Сашка попробовал стрельнуть бронебойными, но от яркого света, вызвавшего сильнейший приступ головной боли,