Однако были не только свои удручающие минусы, но и некоторыеободряющие плюсы. Вот посмотрите, шептались между собой оказавшиеся в однойкамере два преподавателя Московского университета, филолог и биолог, при всехфизических минусах, таких, как спертый воздух, вонь, отсутствие лежачих мест,есть и некоторые психологические плюсы. Прежде всего, когда вас вталкивают втакую камеру, вы неизбежно думаете: ого, народищу-то, я не один, я не один! Иэто – вы заметили? – ободряет. Ну, потом, вот эта очередность на нары и напарашу, разве это не проявления человечности? На миру и смерть красна, какговорят, но вот даже и в этом приблизительном состоянии «мир», то есть «коллектив»,бодрит, не дает ну полностью уже капитулировать. Всегда находится какой-нибудьшутник, поднимающий настроение. Вон, посмотрите, как Мишанин опрашивает вновьприбывших. Нет, классики знали силу коллектива. И умели на ней спекулировать,мерзавцы. Кто мерзавцы? Да классики!

Коротышка Мишанин, бойкий типус из московской шоферни, междутем действительно развлекался и других развлекал. Подбирался к новоприбывшему,деловито, то есть как на вокзале, спрашивал:

– А вы, товарищ, тут по какому делу?

Новоприбывший, взглянув на его деловитую физиономию, вдругпонимал, что его дело – это еще не конец человеческой цивилизации. Пожимаяплечами, отвечал:

– Связи с польской разведкой. Не знаю уж, почему именно спольской, а не с какой-нибудь посолиднее. Может, потому, что у меня фамилия на«ский»? Словом, ПШ – «подозрение в шпионаже».

Мишанин с пониманием кивал, пожимал руку, перебирался кследующему новичку.

– А ты, друг, по какому делу?

– Вредительство, – охотно отвечал новичок. – Я,понимаешь ли, поваром работал на «Шарикоподшипнике», ну вот, конечно, у нас тамзаговор и раскрыли по отравлению рабочих, вот такие дела.

Мишанин и этому повару уважительно кивал, понимающе хмыкал:где пища, там, мол, и срок рядом гуляет, – подкатывался к мужичку ссидором, который тут выглядел чужаком среди городской публики.

– Ну, а ты, лапоть, тут за что?

Мужик, соблюдая платон-каратаевские традиции, добродушносмотрел на него.

– За Маркса, дорогой мой. В клубе лекция была «Есть ли жизньна Марксе?», а я и спроси: на эту планету Маркс вербовка будет? В тот же день ивзяли: ты, говорят, подрывал колхозное строительство, проявлял бухаринскийтроцкизм.

Мишанин бурно хохотал, валял мужичка за плечи, лез ему носомв сидор: как там насчет сальца-то, марксист? Хорошее у нас пополнение в этотраз, товарищи: польский шпион, вредитель-отравитель,троцкист-бухаринец-марксист!

Заклацали засовы, дверь отворилась, два чекиста вошли вкамеру, из коридора рявкнул третий: «Градов, на допрос!»

От стены отделился Никита. Он был уже еле жив: допросы шлиежедневно, если не дважды в день.

– Держись, комкор, – шепнул ему вслед Мишанин, хотясам-то на допросах вовсе не держался, весело подписывал весь несусветный вздор,что подсовывал ему следователь. «Держись, комкор», однако, здорово звучало, вэтом, очевидно, он чувствовал какую-то поэзию энкавэдэшной тюрьмы и потомувсякий раз бормотал вслед волокущемуся на избиения призраку: «Держись, комкор!»

* * *

Сквозь лестничную шахту вдруг, словно хвост огня, пролетелистошный крик: «Никита!» Комкор, влекомый двумя чекистами, чуть запнулся.Усиленный резонансом лестницы крик с нижнего этажа долетел до его ушей, словносквозь вату бессмысленных и немых слежавшихся лет, и вдруг осветил на мигкартинку детства: он с другом Холмским выгребают на ялике к излучинеМосквы-реки, а маленький Кирилл отчаянно кричит с берега – его забыли!

Кирилл, тоже ведомый двумя мордоворотами, забыв обо всем,бросился к перилам. Только что на площадке лестницы, два марша вверх, мелькнулалюбимая душа, старший брат. Никого уже не было видно, но он все еще махал рукойи кричал:

– Никита! Я тебя видел! Никита, брат!

Растерявшиеся было стражи отдернули его от перил. Он и к нимобернулся с изумленно-радостным выражением, будто увидел брата по меньшей мерена палубе прогулочного теплохода.

– Товарищи, я только что видел там моего брата!

Один страж ударил его рукояткою пистолета меж лопаток,другой въехал коленом в пах. Упавшего начали деловито обрабатывать кирзовымисапожищами. Покряхтывали:

– Волк тебе товарищ! Свинья тебе брат!

Потом потащили нарушившего инструкции зека по полу коткрытому солдатскому сортиру.

– Сунь его ряшкой в парашу! Пусть говна пожрет, троцкист!

* * *

Никиту через час, полуживого, швырнули обратно в камеру.Лицо, шея и грудь были в крови, глаза – раздутые пузыри, межножье тоже темное,мокрое – то ли кровь, то ли моча, не разберешь.

Тут же ему освободили нижние нары, положили на спину,вытерли тряпкой кровь, дали попить. Комкор не стонал, не понятно было даже,чувствует ли он боль. Несколько минут спустя он начал бормотать. Мишанинпригнулся, услышал что-то несуразное: «... от – Завгородина – двухдневный –паек – хлеба – пачка – махорки – от – Иванова – кочегара – шинель – от –Циммерман – папиросы – от – Путилиной – пара – сапог...» Мишанин почесал вбашке – не этого ждешь от комкора в бреду.

Филолог шепнул биологу:

– Вот уж это, знаете, выше моего понимания. Никогда недумал, что наши будут прибегать к таким пыткам.

Биолог посмотрел на него, улыбнулся. Дожить до сороковки,угодить в Лефортово и все еще удивляться «нашим»!

– Да это и не пытки вовсе, мой дорогой, а «двадцать дваметода активного следствия», как объяснил мне мой следователь. Ежовые рукавицы,смеялся он. Сейчас их опробывают на самых упорных, а потом и в массовоеупотребление пустят, на нас, грешных.

Филолог содрогнулся:

– Не знаю, как вы, а я и минуты не буду этого терпеть,подпишу все, что предъявят, пусть расстреливают!

Биолог с тоской посмотрел на коллегу из преподавательскогосостава МГУ:

– Есть вещи пострашней, чем собственный расстрел, мойдорогой.

Филолог ответил на это мало слышным, но страшным мычанием,будто челюсть ему разорвала ужасающая боль в корнях зубов. Нет-нет, расстрел,надеюсь, будет только расстрел, ничего больше...

Из дальнего угла камеры послышался смех. Там вездесущийМишанин рассказывал, как он сам сюда попал: