– Кирилл!!! – закричала на весь зал Цецилия. В трубкеуже был отбой. Она испустила низкий, животный, начавшийся будто бы в самыхнизах тела вопль и сползла со стула на пол. Брошенная вниз башкой трубканесколько секунд поплясывала в воздухе, потом затихла. Коллеги за столиками повсему залу прилежно, не поднимая голов, штудировали литературу. Никто неосмелился прийти на помощь рухнувшей «Розенблюмихе», все прекрасно понимали,что произошло. Тема комической влюбленности завершилась и испарилась.

Опомнившись, она вскочила и побежала прочь из института. Вдикой последовательности, в наскоке друг на друга, в сдвиге перед бегущей, уженесколько отяжелевшей за последние годы женщиной, будто в футуристическом кино,мелькали планы деревьев с грачами, ворота института, крупешник ноздреватой харивахтера, поднятый капот автобуса, пар от перегревшегося мотора, внедрениетеории в практику и наоборот, наоборот, наоборот, практика, какасфальтоукладчик, утюжила нежную поверхность теории... Вот так в один из днейтретьей пятилетки два стойких большевика перешли на более интимный способобращения друг к другу.

* * *

Через несколько дней состоялось общее партийное собраниеинститута. Циле предложили место в первом ряду: все знали, что предстоит еевыступление по отмежевыванию от врага народа К.Б.Градова. Большинствосотрудников хоть и занимались свинским делом, были не свиньи и потому жалелибедную Цильку: нелегко все-таки отказываться от мужа даже ради великого общегодела. Каждый к тому же подсознательно, а может быть, и почти сознательноподставлял себя на ее место: может, завтра и моя очередь придет отмежевываться,маховик чистки работает все с большим ускорением. К числу гуманистическихчувств можно отнести и неизбежно охватывающее зал возбуждение, ожиданиеспектакля.

Четыре наложенных друг на друга профиля со стены надпрезидиумом с возвышенной безучастностью смотрели в окно на птичий разнобой,моргал только зажатый между Марксом и Лениным Энгельс; ближайший, однако, каудитории Иосиф Виссарионович Сталин являл полноразмерную щеку стопроцентнойнепреложности. Председательствующий секретарь парткома Репа (из красныхлатышских стрелков) начал собрание:

– Мы собрались сегодня, товарищи, чтобы одобрить аресторганами НКВД нашего бывшего члена ученого совета Градова и осудить вражескуюдеятельность этого человека, прокравшегося по заданию антисоветских подрывныхцентров в наш...

Тут вдруг произошла заминка. Репа хотел сказать «в нашздоровый коллектив», но вовремя схватил себя за язык: какой же он «здоровый»,этот коллектив, если седьмого уже за два месяца провожаем? Скажешь «здоровыйколлектив», а потом тебе это припомнят как попытку выгородить другихзаговорщиков. Он строго кашлянул и закончил фразу:

– ...В наш коллектив.

Заминка для некоторых не прошла незамеченной, однако никтоне переглянулся. При таких догадках сейчас не переглядывались, но потуплялиглаза.

Подобные собрания в учреждениях стали в последние годычем-то вроде ритуала, сродни проводам на пенсию, устроенным, впрочем, заочно.Ораторы говорили о провожаемом с теплотой, накаленной до ненависти. Публика едвали не привыкла ко всей процедуре. Ходит себе какой-нибудь человече, старший илимладший научный сотрудник, собирает профсоюзные взносы или вывешиваетстенгазету, хлопочет о путевке в пионерлагерь для детишек, потом перестаетпоявляться на работе; значит, либо бюллетень выписал, либо – взяли; второевернее. Значит, обязательно устраивается собрание по осуждению и отмежеванию.Отмежевываются сослуживцы, любовницы, родственники. Дело в общем-то хоть ибытовое, но довольно интересное. Если же придет в голову шальная мыслишка: «Авдруг и меня вот так же», немедленно она будет вытеснена резонным: «Ну, меня-тои в самом деле не за что». Ну, а если Провидение вдруг все-таки задаетужасающий, леденящий вопрос: «А Градова-то за что, гаденыш?» – быстрымдвижением головы уворачиваешься от вопросов Провидения.

В тот день тоже все шло как обычно. Выступило несколькосослуживцев Кирилла. Говорили о том, что еще в старых трудах Градова можнообнаружить тщательно замаскированные посылы правотроцкистского блока. Говорилио его возможных связях с оппозицией в двадцатые годы, о сочувствии к кулакам.Говорили о том, что пора раз и навсегда покончить со всеми формамизамаскированной контрреволюции. Ждали выступления кандидата исторических наукЦецилии Розенблюм, до сегодняшнего дня законной супруги выявленного врага.Некоторые женщины в зале, в частности, работницы библиотеки, тайныесобирательницы стихов Ахматовой, в душе укоряли Цилю: могла бы не прийти всамом деле, могла бы заболеть, погрузиться как бы в прострацию... Товарищ Репапредоставил слово товарищу Розенблюм. Пока Циля шла к трибуне, перед ней всевремя стоял образ отца, того самого абстрактного отца, о котором недавноразгорелся столь яростный спор на градовской даче. Конкретный отец, тишайшийскромнейший бухгалтер Наум, тоже ведь говорил: «Не ходи, Цилька, на этособрание, сохрани в себе человека». Ее била дрожь, и не было никаких сил взятьсебя в руки. От малейшего соприкосновения с ее телом нешаткая трибуна начиналатрястись, дребезжали краями друг о друга графин и стакан.

– Товарищи, – начала она, – никогда не было болеестрашного момента в моей жизни. В тысячу раз легче бы мне было просто умеретьза партию и социализм. Я всегда знала Градова как бескомпромиссного проводникагенеральной линии партии, как верного ленинца, несокрушимого сталинца. Онвсегда отвергал малейшее отклонение от курса, взятого сталинским Политбюро.Товарищи, при всем уважении к нашим славным органам пролетарской диктатуры, ядолжна сказать, что в этом случае они совершили ошибку. Я убедительно прошуруководство НКВД пересмотреть свое решение об аресте Кирилла Градова, ну, а ужесли этот пересмотр не принесет желаемых мной результатов... тогда... –Она вскинула голову, как при удушье, и в то же время схватила обеими рукамисвое горло, будто пытаясь сдержать вопль: – Тогда пусть берут и меня! Мы с ним– одно! Градов и Розенблюм – это одно и то же! Я не могу жить без него,товарищи!

Потрясенная аудитория молчала: такого спектакля не ожидалникто. Циля оторвалась от трибуны, перебирая руками спинки пустых стульев,добралась до стены, сползла вниз, в зал, и грохнулась на свое место почти безсознания. Библиотекарша, тайная почитательница Ахматовой, побежала за водой.Товарищ Репа от страха распалялся гневом, стукнул кулаком по столу президиума,загремел:

– Что за безобразное выступление?! Розенблюм не уважаетсвоих товарищей, свою партийную организацию! Вместо того чтобы признатьнедостаток бдительности в отношении к тщательно замаскированному врагу, онарасслабила все тормоза и отдалась голосу пола! Это недостойно члена партии! Этопозор! Предлагаю объявить Цецилии Наумовне Розенблюм строгий выговор и передатьее дело на рассмотрение в райком!

* * *

Между тем по всем площадям и во всех квартирах страны черезрепродукторы гремела маршевая песня: