– Женщины! Девушки! Мы живем в сказочное время! Кто бы могпредсказать, что российские бабы сбросят оковы вечного рабства и будутпилотировать самолеты, командовать кораблями, водить тракторы и танки?! Никто иникогда не мог этого предсказать, как не может этого себе представить исовременная порабощенная женщина буржуазного Запада! Мы посвящаем наш полет великойсталинской конституции, самой демократической конституции мира, и ее творцу,солнцу нашей отчизны, Иосифу Виссарионовичу Сталину!

Выговорив все это, Гризодубова достала коробку «СевернойПальмиры», предложила Нине:

– Курнешь, подруга?

Они закурили и улыбнулись друг другу не без взаимнойсимпатии. Предательское сладчайшее чувство причастности ко всему этомуспектаклю вдруг посетило Нину. Она спрыгнула с трибуны и стала прокладыватьсебе путь к выходу.

Если уж где-то надо работать, то почему же не в журнале«Труженица»? От пропаганды и бреховины нигде не спрячешься, а здесь хотя бысвои люди в отделе очерка, все понимающие, достаточно ироничные, современныеженщины, которым к тому же нравятся мои стихи. Так думала Нина всякий раз,подходя к зданию редакции на Пушкинской, привычно уже выискивая взглядомприметы городской жизни из тех, что к «ним» все-таки не относятся: чугунногопоэта, чугунные фонари, «грачей обугленных десятки», уцелевшие шатры церквиРождества Богородицы в Путинках... И это я, «синеблузница», футуристка, тоскуюнынче по старине, выискиваю в памяти клочки из детства, из того мира, где ещене было этой чумы...

В редакции она быстро отбарабанила статью о митинге в Тушинои передала ее заведующей отделом Ирине, с которой, несмотря на разницу в десятоклет, очень дружила. Холостячка Ирина нередко ходила с Ниной и Саввой вконсерваторию или в МХАТ. Больше уже и некуда было нынче ходить в Москве;выставки – сплошная свиноферма, авангардисты все попрятались,«бубнововалетчики» рисуют парсуны вдохновляющего созидательного характера.Чудеса, впрочем, еще случаются. Вот «Интернационалка» вдруг напечатала кускисногсшибательной прозы некоего Джойса, вышел четырехтомник Марселя Пруста.Писатель американского «потерянного поколения» Эрнст Хемингуэй, на нашесчастье, примкнул к «прогрессивным силам», в Испании занял резкоантифранкистскую позицию, значит, и его, может быть, будут печатать. Словом,поговорить еще есть о чем, и они говорили часами на кухне или где-нибудь набульваре о западной литературе. О своих-то, прежних, совсем еще недавних, лучшене говорить, до хорошего не доведет. Многих лучше вообще не называть, как будтоих и не было.

В углу редакционной комнаты засвистел чайник.

– Девочки, чай пить!

Сотрудницы распаковывали свои свертки с бутербродами, кто-товыставил корзинку домашнего печенья, воцарился веселый перерыв. Все знали, чтоу Нины арестованы оба брата, но никто никогда о них не спрашивал. Обарестованных не принято было говорить в присутственных местах. Нина и сама себяловила на мысли, что в присутственных местах не только говорить, но даже идумать о своих такого рода печалях неуместно, как будто аресты и советскиеучреждения принадлежали к разным, не соприкасающимся мирам. То ли страх этостранное правило диктовал, то ли подспудная надежда, что в один прекрасный деньвесь этот кошмар должен кончиться, а потому сейчас об этом лучше молчать. Аможет быть, лучше кричать об этом, вопить, визжать, иногда думала Нина и тут жевозражала сама себе: недолго поорешь, никто и не успеет услышать.

Во всяком случае, пока что пили чай, смеялись. Нинарассказывала о недавней командировке в Крым, где она интервьюировала важногочеловека, председателя КрымЦИКа товарища Ибрагимова. Современное положениетатарской женщины он охарактеризовал следующим образом: «Раньше татарскийженщина был закобыленный женщина, теперь мы сделали из нее публичный женщина!»Хохотали до слез. Нина разошлась.

– Да ведь это дивный неологизм в футуристическом стиле –закобыленность! Девочки, а вам не кажется, что в каждой из нас есть некотораязакобыленность?

После чая Ирина увела ее в свой кабинетик обсуждатьрепортаж. Нина заглянула ей через плечо. Изрядно погулял по строчкам красныйкарандашик!

– Нинка, прости, но я взяла на себя смелость немногопочистить, – сказала завотделом. – Репортаж великолепный, но эта твояпривычная ирония...

Нина усмехнулась:

– Ты нашла там мою привычную иронию?

Ирина усмехнулась в ответ:

– Следы твоей привычной иронии, скажем так.

– Ирина!

– Нина! Они смотрели друг дружке в глаза. У Ирины былстранный нос, не курносый, но ноздрями наружу, что в сочетании с короткообрезанными волосами и редакторскими очками придавало ей довольно свирепый вид.На самом деле уж Нина-то знала, это была нежнейшая одинокая душа. Она протянуларуку через стол и накрыла Нинину ладонь своей.

– Время иронии прошло, Нинка. Нам выпало жить в героическиевремена.

Нина пожала плечами:

– Без иронии, Ирка, трудно уцелеть в героические времена.

– А с ней трудно не пропасть, – сказала Ирина.

– Вот так софистика!

Они обе грустно рассмеялись.

Как и все тюрьмы в стране, страшная Лефортовская тоже былапереполнена, однако драки из-за места на нарах здесь случались редко, посколькузаселял камеры в основном политический состав, не чета блатарям, народ нередкоинтеллигентный, склонный даже к старорежимной солидарности. Во многих камерахустановлена была даже очередность лежания на нарах. Час в горизонтальномположении, хочешь спи, хочешь о бабе мечтай, а потом уступай свое место товарищупо историческому процессу. В ожидании своей очереди на «горизонталку»заключенные либо стояли у стен, либо сидели голова к голове на склизком полу. Вэтом положении многим начинало казаться, что они едут куда-то в каком-точудовищном трамвае. Были, конечно, и исключения из этих правил, в частности, поотношению к возвращающимся с допросов. Если человека с допроса приносили, нарыему предоставлялись без очереди. Ну, а если все-таки возвращался на ногах,тогда в общем порядке. Очередь существовала и на парашу, там всегда кто-нибудьвосседал, выпускал газы в чрезмерном скоплении народа.