– В принципе органы пролетарской диктатуры не могутдействовать неправильно или несправедливо. Конечно, в условиях нарастанияклассовой борьбы могут быть ошибки, но они чрезвычайно редки. Видите ли,товарищи... – Она явно почувствовала себя на лекционной трибуне; забыв проНинину атаку, подтянулась большущей грудью, залучилась веснушками по адресупросвещаемых масс. – Понимаете ли, товарищи, уже сам факт ареста доказывает:что-то было неверным в политическом или идеологическом поведении арестованного.В эти сложные времена, когда явно сформировался новый огромный геополитическийзаговор против Советского Союза с непременными, широко внедренными филиаламивнутри страны, в эти сложные времена, товарищи, и за себя-то нельзя поручиться,не говоря уже о друзьях или родственниках. Органы знают ситуацию лучше насвсех, они все поставят на свое место, они разберутся во всем. Неограниченноедоверие к органам – это неотторжимый элемент истинной партийности!

Кирилл сидел, опустив глаза. Под лучиком заходящего солнца,проникшим в щель между синим и красным ромбами окна, на лице его пылалокакое-то кубистическое пятно. Если оторваться от классовых позиций, то, чтосейчас говорит его жена, звучит просто чудовищно, но с классовых позиций, спартийной точки зрения она совершенно права, и не он ли сам всегда замечал забратом явный, скажем так, недостаток идейности.

– Что она говорит! – воскликнула Нина. – Братцы,послушайте, что она несет!

Тут только Цецилия заязвилась уже непосредственно в Нининадрес:

– Что же странного находит в моих словах член Союзасоветских писателей?

– По твоей логике, Циля, ты одобрила бы и арест своегособственного отца, да? Органы выше отца, верно? – Нина даже как бызашипела от своего горячего сарказма.

– Да! – воинственно выкрикнула ей в лицо Цецилия.

Кирилла этот возглас будто палкой в ухо ударил.

– Розенблюм! – вскричал он.

– Градов! – Цецилия ударила кулаком по столу. – Ялюблю своего отца, но как коммунист я больше люблю свою партию и ее органы!

– Нина, – Мэри Вахтанговна положила ладонь на дрожащуюруку дочери.

Возникла неловкая пауза. Вдруг выяснилось, что даже и здесь,за отчим столом, не все уже скажешь впрямую.

Вероника тихо плакала в платок.

– Мэричка, – шептала она, – если бы ты видела этилица, эти чудовищные хари...

Мэри встала, потянула Веронику.

– Пойдем в кабинет, голубка моя, я поиграю тебе Шопена.

Тут же поднялся и Пулково.

– Можно и мне с вами?

– И я с вами, – присоединился Борис Никитич.

В кабинете меломаны расположились как бы по законаммизансцены: Мэри за инструментом, Лё – облокотившись на инструмент, Градов всвоем любимом кресле, в том самом, в котором он когда-то «лечился музыкой»;Вероника на ковре у его ног, руку положив на его колено; к ней пристроилась,прижавшись щечкой, нежная Верочка, притопала и крошка Леночка Китайгородская,тоже уселась на ковер, глядя на «бабу». Мэри пустилась в мощный бравурныйполонез, первыми же тактами заглушивший спор в столовой и вообще опровергнувшийНКВД. Вдруг пианистка бросила клавиши, в панике вскочила с табуретки, кинуласьк дверям, крича:

– Где мальчики?! Кто-нибудь видел Митю и Борю?

Весь дом переполошился: о мальчиках и в самом деле забыли.Нашлись они в саду. В сгустившихся сумерках подвижный, быстрый Борис IV сподростком-увальнем Сапуновым почти невидимым мячом играли в футбол. Верхушкисосен были освещены розовым, над ними в быстро густеющем зеленом уже видна былазвезда градовского дома. Она немного плакала над ним.

* * *

В те времена жизнь не мешкала со свойственными ейироническими поворотами. Несколько дней спустя после описанной выше «свистатьвсех наверх» встречи в Серебряном Бору Цецилия Розенблюм работала, пообыкновению, в библиотеке Института мировой политики. В этом месте было такприятно обогащать теоретический багаж, да и актуальной информации было немало,институт выписывал добрую дюжину газет из-за рубежа, боевые органы Коминтерна.

Можно себе представить, с какой тоской и надеждой пролетарииАнглии, и Франции, и Соединенных Штатов Америки смотрят на Восток, на Москву,когда стоят в стачечных пикетах, когда блокируют ворота своих фабрик, непропускают штрейкбрехеров. Поражает цинизм гитлеровцев, они тоже называют себясоциалистической рабочей партией. А ведь сами шлют ультрасовременные аэропланыбомбить республиканцев в Испании! Стол Цили был заставлен стопками томовклассиков эм-эл, могучее заграждение от дикостей ежедневности. Внутри этойограды она шелестела комгазетами. Гармония, вот она – только здесь, несмотря напротиворечия международного рабочего движения, она – только здесь; мы самитворцы своей гармонии.

Шедший по проходу коллега позвал ее к телефону. Кажется,Градов тебе звонит, Розенблюм, по какому-то делу, сказал он с улыбкой. Любовныеотношения «строгого юноши» (каким Кирилл и по сей день остался, несмотря насвои 35 лет) и неряшливой, рассеянной, довольно нелепой «Розенблюмихи» былипостоянной темой веселых разговоров в «теоретических кругах Москвы».

Телефон висел на стене неподалеку от стойки выдачи книг. Подним стоял круглый столик и венский стул. Трубка висела башкой вниз. Цилю этотвид трубки почему-то кольнул под печенку. Что-то подспудное шевельнулось,отголосок древних атавизмов. Любимый голос товарища Градова быстро заштопалмаленькую прореху в материализме:

– Привет, Розенблюм! Это Градов! Циля радостно вздохнула:

– Привет, Градов! Ты чего звонишь? Поздно придешь сегодня?

– Нет, – сказал Кирилл. Голос его, вернее, егоприсутствие на проводе вдруг куда-то отплыло, потом выплыло вновь. – Я необ этом. Просто... просто не жди меня.

– Что ты имеешь в виду: «Не жди меня»? Едешь на периферию?Куда? На сколько? – От постоянных семинарских занятий у нее в последнеевремя выработалась привычка в простейших фразах подчеркивать каждое слово.

– Послушай, Циля, – сказал Кирилл, впервые за все годыназвав ее по имени. – Я звоню из кабинета следователя НКВД.

Меня вызвали к ним. Сначала я думал, что это в связи сНикитой, но я ошибался. Это в связи со мной. У них есть ордер на мой арест.