Еще одно важное дело предстояло Стpойло в этот день – осмотрновой экипировки в блоке, где приводилась в исполнение высшая мера пресеченияпреступной деятельности. Спустившись на один из подземных уровней Лубянки, онпрошел системой коридоров к ничем не примечательным дверям, за которыми как рази находился расстрельный блок. Осужденные на казнь, разумеется, доставлялисьсюда другим путем, эта дверь предназначалась для персонала. За дверью всесверкало свежей краской и чистотой. В комнате отдыха два сержанта играли вшашки. Тихо наигрывало радио – оперетта «Мадемуазель Нитуш». Пройдя метровпятнадцать по коридору, Стpойло оказался в собственно производственныхпомещениях. Все здесь было выполнено на высшем уровне. Вот просторная комнатаожидания для осужденных. Отсюда по одному они будут направляться в камеру казнии располагаться лицом к стене, затылком к стрелку, который находится вспециальной кабинке. Процедура почти напоминает нечто медицинское, что-то вродерентгеноскопии. За стеклом сидит помощник, он включает рубильникомвмонтированный поблизости автомобильный двигатель для заглушения выстрелов идругих нежелательных звуков, в частности пропагандных выкриков, перед которымииные враги не останавливаются даже в последний час. Результаты работы, то естьтела, из камеры казни будут переправляться в транспортировочную комнату спониженной температурой и там накапливаться до прибытия спецтранспорта.Транспорт подъезжает задним ходом к окну во внутреннем дворе. Из окна понаклонному желобу тела скользят прямо в кузов и затем уже транспортируются всоответствующем направлении. Осмотрев все эти помещения и приспособления,Стройло остался удовлетворен: даже и в этом деле ведь следует придерживатьсясовременных гуманных норм.

Он уже покинул отремонтированный расстрельный блок, когдатуда привели первую партию клиентов, дюжину мужчин, собранных из разныхмосковских тюрем. Среди них был уже знакомый нам остряк Мишанин. Он так доконца и не понял серьезности происходящего с ним приключения.

– Неплохая банька, мужики! – бодрился он в комнатеожидания. – Раздеваться, что ли?

– Сидеть, не двигаться! – рявкнул на него конвойный.

Пришел дежурный офицер. Сержанты бросили свои шашки и пошлиделом заниматься.

Бабье лето ликовало над Серебряным Бором. Радостныеглубинно-голубые небеса над золотыми, багряными и охристыми лиственными, какбудто бы помолодевшими хвойными. Ласковый ветерок проходил через рощи, как быуспокаивая: все в порядке, все замечательно, несколько листочков сорвано, ноэто только лишь с эстетической целью, только для того, чтобы их полетомпривнести в общую картину дополнительные гармонии. Чуть покачиваются паутинки,меж них бесцельно, опять же только для гармоний порхают свежие, только чтовылупившиеся из обманутых куколок бабочки. Красота ненадежности.

– Или, впрочем, наоборот, – подумал вслух ЛеонидВалентинович Пулково.

– Ты о чем, Лё? – спросил Борис Никитич Градов.

– О красоте, – проговорил физик. – Надежна ликрасота?

– С этим вопросом обратись к нашей поэтессе, –улыбнулся Градов и тут же помрачнел, сразу же вспомнив, что из трех его детейдвое в тюрьме и только одна дочка еще осталась на воле, только Нинка, к которойон и рекомендовал обратиться с вопросом о надежности красоты.

Два старых друга – на этот раз не только в смысле стажадружбы, но и вообще два старых уже, за шестьдесят, человека – стояли на высокомберегу Москвы-реки. По реке буксирчик тащил баржу с бочкотарой. Над рекой,высоко, призрачно, будто слепые, парили два длиннокрылых планера.

– Подумать только, вот так парить без всякого мотора. –Пулково из-под ладони смотрел на планеры. – Ты заметил, Бо, нынче умолодежи какое-то воздушное помешательство. Все эти планеры, аэростаты,парашюты... Откуда только смелость такая берется?

– Смелость нынче переселилась в небеса, – саркастическизаметил Градов. – На земле ею и не пахнет.

– Может быть, старая смелость отмерла, а народилась новая,нам неведомая? – предположил физик.

– Если это так, то, значит, и с трусостью произошла какая-токардинальная метаморфоза, – сказал хирург.

Они невесело посмеялись.

– Что-то мы с тобой расфилософствовались сегодня. –Градов повернулся спиной к реке. – Пошли дальше!

Опушка рощи над рекой издавна была любимым местом дляпикников. Там и сям видны были следы воскресных пиршеств – пустые бутылкииз-под портвейна, водки, пива, консервные банки, яичная скорлупа, оберткишоколадных конфет, даже кожица испанских апельсинов: голодуха в стране внезапнокончилась, магазины с каждым годом заполнялись все большим набором того, что попривычке голодных лет все еще именовалось словом «жратва». В траве и кустахвидны были клочки газет, разрозненные буквы лишь кое-где собирались в более илименее осмысленный, и чаще всего страшный, текст: «Позор пре...», «...очьгрязные ла...», «Суровый приговор нар...»

– Загрязнение природы, – сказал Пулково. – Когда-нибудьэто станет колоссальной проблемой.

– У нас в Серебряном Бору это уже колоссальнаяпроблема, – буркнул Градов.

Они шли быстрым шагом по тропинке мимо дач. Как и в старыевремена, энергично, до усталости моционились перед обедом.

– Впрочем, есть проблемы и поколоссальнее.

Градов глянул себе через плечо – никого – и показал тростьюна одну из дач, мирные стекла которой отражали голубое небо и сосны, а такжепромельки сильно расплодившихся в округе белок.

– Видишь эту дачу, Лё? Помнишь такого Волкова, изНаркомтяжпрома? Неделю назад его взяли, а дачу поставили под сургуч,предполагается конфискация. А вот эта, с другой стороны, третья в ряду, здесьжили Ярченко, его ты определенно помнишь, крупный работник Наркомфина, хоть ииз выдвиженцев, но ценнейший специалист, они у нас нередко бывали. После тогокак его взяли, семью выбросили в тот же день, дачу заколотили. Вот там, чуть вглубине, у пруда, – та же история: крупный партиец Трифонов, их Юрочкачасто играл с нашим Митей в теннис и футбол... Серебряный Бор прочесываетсяеженощно. Похоже на то, что и моя очередь подходит. Чего еще ждать после арестамальчиков?