Пулково как-то странно посмотрел на ужаснувшегосявозможностью капитуляции СССР друга, улыбнулся и пожал плечами:

– Ну, это все из области теории, Бо, ты же понимаешь. Ктокапитулирует, перед кем... сам черт ногу сломит в нынешней политическойобстановке. Главное, что я хотел сказать: мы, физики атомного ядра, сейчасокружены колоссальной «отеческой заботой» партии. Нам в пять раз увеличилижалованье, осыпают привилегиями. Приезжают из ЦК, из НКВД, бродят влабораториях, приговаривают: «Работайте спокойно, товарищи», едва ли не чешутза ухом. «Если есть какие-нибудь просьбы, пожелания, немедленно высказывайте».Можешь себе представить, мне даже разрешили двухмесячную командировку вКембридж...

В этот момент Градов споткнулся уже основательно, ибокрутануло в голове.

– В Кембридж, Лё? Ты хочешь сказать, что едешь за границу, вАнглию, Лё?

Пулково крепко взял его под руку:

– Да, Бо, я уезжаю через два дня, и это вот как раз то самоеглавное, что я хотел тебе сегодня сказать. Я не могу себе этого представить, Бо,мне стыдно, что я уезжаю в эти страшные дни, но ведь я двенадцать лет об этом имечтать не смел! Увидеть их обоих!

– Их обоих, Лё? – Ошарашенный Градов едва ли могпродвигаться дальше. – Кого это «их обоих»?

Они сели на распиленные и приготовленные к вывозу бревна, иЛё поведал Бо свою сокровенную тайну. В 1925 году в Кембридже у него вдругразгорелся роман с молодой немкой Клодией, ассистенткой Резерфорда. Клодия, тоесть по-нашему Клава. Удивительная девушка, научный потенциал на уровне МариСклодовской-Кюри, а внешностью не уступала Мэри Пикфорд. Ей было в ту пору 25,а старому греховоднику, как ты, мой праведный однолетка и патриарх семьи,конечно, помнишь, было уж полвека.

Ничего прекрасней этого романа в моей жизни не случалось,Бо. Разница в возрасте придавала ему какой-то поворот, от которого мы обасходили с ума. Мы ездили в Париж и жили там в дешевой гостинице в Латинскомквартале. Мы как-то замечательно тогда с ней выпивали и танцевали. Общались насмеси ломаных языков, «осквернение лексики», как она говорила, но получалосьзамечательно. Потом мы еще ездили в осенний Брайтон, часами шатались там попустынным пляжам, писали формулы на песке... Да что там говорить!

Он уехал и стал ее с грустью забывать, предполагая, что иона его с грустью забывает. Оказалось же, что он ей оставил весомый и всеприбавляющий в весе сувенир. В 1926 она родила мальчика! Пулково узнал об этомслучайно от одного общего друга, которому, собственно говоря, ничего не былоизвестно об их романе. Он написал Клодии – ты помнишь еще те времена, можнобыло переписываться с заграницей – и спросил, разумеется, косвенно, не впрямую:не следует ли ему считать себя отцом ребенка? Она ответила, что именно он иявляется отцом, но это его ни к чему не обязывает, он может не волноваться, Александр– как понимаю, она специально выбрала такое международное имя – будет воспитанею и ее родителями. Женщина удивительного такта и достоинства!

В 1927 году они обменялись несколькими письмами, он стал ужедумать о заявлении на повторную командировку, но в это время началась слежка.Больше всего он боялся, что в ГПУ заговорят о его любимой и о сыне.

– Инкриминировать связь с иностранкой тогда еще не могли,все-таки нэп еще шел, но само упоминание их имен в этом учреждении наводило наменя ужас. Оказалось, что чекисты ничего не знали, иначе Менжинский, конечно,не упустил бы возможности хоть немного пошантажировать. Они и сейчас, конечноже, ничего не знают. Разве бы дали добро на поездку, если бы знали, что у меняв Англии семья? Собственно говоря, никто в мире об этом не знал до сегомомента. Теперь знаешь ты, Бо. Уже в том же двадцать седьмом я написал ейпоследнее письмо и дал понять, что переписку следует прекратить. Зная ее, япредставлял, что она следила за ситуацией в России и понимала, к чему у нас всеидет. Вот так все эти годы и прошли. Иногда появлялся наш общий друг, онпользуется здесь репутацией «прогрессивного иностранца» и в друзьях у него нетолько мы, но и весь СССР, передавал от нее приветы. От него я узнал, что ееродители эмигрировали из Германии – у них в родословной есть евреи – и сейчасони живут все вместе под Лондоном, то есть Сашино детство проходит в семье,среди любящих людей. В прошлом году этот друг привез мне от нее журнал стекстом ее выступления на семинаре по элементарным частицам, но самое главноесодержалось не в выступлении, а в... вот, Бо, смотри... Страшно волнуясь,Пулково вытащил из кармана плаща свернутый вдвое выпуск научного журнала. Тамсреди убористых текстов, формул и диаграмм имелась небольшая фотография «Группаучастников семинара на вилле Грейс Фонтэн». Персон около десяти ученыхрасположились в плетеной мебели на типичной английской лужайке. Среди них былаодна женщина. Сходства с Мэри Пикфорд Борис Никитич в ней не нашел, но,парадоксально, нашел что-то общее со своей Мэри в молодые годы. Самое жепотрясающее состояло в том, что на заднем плане, возле террасы, можно былоразличить мальчика лет десяти и даже заметить у него под ногой футбольный мяч.

– Это он, – едва ли не задыхаясь, прошептал ЛеонидВалентинович. – Уверен, что это Саша. Ему столько же лет, сколько БорисуЧетвертому. Конечно же, для того она и послала этот журнал, чтобы я увиделсына. Посмотри, Бо, ты видишь, какой мальчик, волосы на пробор, носиккругленький, вся фигура... Ну, что скажешь?..

– Он действительно на тебя похож, – произнес Градов то,чего от него так страстно жаждал услышать Пулково.

Старый физик мгновенно просиял. Даже и в студенческиеромантические годы Градов никогда не видел своего друга в таком коловоротеэмоций. Он и сам неслыханно волновался. Этот Пулково, от него всегда ждешьнеожиданностей, но такое! Завести себе семью в Англии, ну, знаете ли!

– Знаешь, у меня в кабинете есть великолепная лупа, –сказал он. – Сейчас мы рассмотрим твоего Сашу.

Они встали. Некоторое время шли в молчании. Показались ужекрыша и мансардные окна градовской дачи. Борис Никитич вдруг остановился изаговорил, не глядя на Пулково:

– Как я понимаю, мы больше уже никогда не увидимся... вовсяком случае, в этой жизни. Я хочу тебе сейчас сказать, Леонид, только одну,может быть, самую серьезную в моей жизни вещь. Мы с тобой никогда не говориливпрямую о событиях двадцать пятого года, об операции наркома Фрунзе. Так вот,невзирая ни на что, я остался и всегда остаюсь честным врачом. Понимаешь? Такимже русским врачом, какими были мой отец и дед...

Безупречный и сдержанный денди, профессор физики, после этихслов резко обнял Бориса Никитича и затрясся в рыданиях. Он бормотал:

– Бо, любимый... мой единственный друг... мой ближайший...

* * *