Внизу уже звонили в дверь, один раз, другой, третий, потомпослышался резкий наглый стук кулаком и сапогом, крики: «Открывайте! Открывайтедвери немедленно!» Градовский дом в панике просыпался. Залаял Пифагор,прошелестела Агаша, прогрохотали сверху ребята. Борис Никитич решительно прошелк дверям, еще в халате, но уже в брюках и ботинках.

– Кто же это, Борюшка, в такой-то час? – прошепталаАгаша. – Али на операцию тебя опять потащут?

Он открыл дверь и поразился выразительности открывшихсяперед ним лиц. Что угодно было в них, но только не безучастность. Казалось, чтоони еле сдерживаются, чтобы не завизжать от упоения жизнью. Это были не простоспециалисты ночного дела, но явные энтузиасты и большие ценители своейнеукоснительной и безжалостной власти. Единственным бесстрастным профессионаломв группе была сука одной с Пифагором породы, и, только глянув на нее, старыйпес заскулил в тоске и, пятясь, стал отползать назад, пока не забрался в кухнепод кушетку.

– Мы из НКВД, – сказал старшой в пальто. – У насордер на арест...

– Входите, – быстро проговорил Градов. – Я готов.

Много раз прорепетировав в уме эту сцену, он решил невыказывать никаких эмоций, как будто не с людьми имеет дело. Даже презрения ксебе они от него не увидят. Как будто роботы-могильщики явились, а не живыесущества.

Старшой усмехнулся. Он, очевидно, сталкивался и с такими,стойкими. Он был явно не робот. Ему нравилось смотреть, как кривляютсябеспомощные человеки, заподозренные в грязнейшем сифилисе – государственнойизмене.

Группа прошла внутрь. Старшой быстро оглядел всехприсутствующих. Повернулся к Борису Никитичу и снова усмехнулся с каким-товозмутительнейшим презрением:

– Не беспокойтесь, профессор Градов. Мы не за вами. У насордер на арест гражданки Градовой Вероники Александровны, вашей невестки.

– Мамочка! Мамочка! – совсем по-детски закричал Борис IV. Вероника, только еще спускавшаяся по лестнице и завязывающая халат, разомсела на ступени, уронила руки и голову.

– Вай! – на грузинский манер воскликнула Мэри ибросилась к Веронике.

Заплакала проснувшаяся в маминой спальне Верулька.Запричитала Агаша. Плечи Вероники содрогнулись. Слышались какие-то странные,басовитые, казалось бы, совершенно не присущие ей рыдания.

Чекистка в кожанке вышла вперед и голосом опытного режиссераподобных действ возгласила:

– Всем проживающим на данной жилплощади надлежит собратьсявнизу, в столовой. Рекомендую не рыдать! Москва слезам не верит. Сейчас придутпонятые, и начнем обыск.

Чекист с собакой криво улыбнулся Агаше:

– По-буржуйски тут живете, я погляжу! – Он заглянул подкушетку на съежившегося Пифагора. – Животное свое заприте где-нибудь вчулане, а то может и неприятность произойти. – Он выразительно похлопал покобуре пистолета.

Борис Никитич был совершеннейшим образом ошеломлен и потрясен.Ни малейшей, даже самой подсознательной радости от того, что «не за ним», а закем-то другим, от того, что остался на свободе, он не испытывал. В отличие,надо сказать, от Мэри, которая потом бесконечно казнилась, что в первом ее«вай», наверно, слышалась непроизвольная радость, все-таки ее самого близкогочеловека вдруг миновала чаша сия, в отличие от нее он был просто уничтожентаким поворотом. Удар, которого он столько ждал и был готов принять какмужчина, как деятель науки – твердой походкой русского врача по мученическойтропе, пока не упаду, – этот удар вдруг направили на беззащитное, нежноесущество, на ни в чем не повинную – как будто сам-то он в чем-то действительнобыл повинен – женщину! Тут уж ни о какой сдержанности, даже в адрес этих подлыхроботов, речи быть не могло, он клокотал от ярости.

– На каком основании вы забираете не меня, а беззащитнуюженщину?! – вдруг закричал он на старшого.

Старшой сел к обеденному столу, разложил перед собой бумаги,нехорошо глянул на дрожащего старика.

– Вы бы лучше на нас голос не повышали, профессор. Вашаневестка проходит как соучастница по делу вашего сына Градова НикитыБорисовича. Давайте к делу. С какого времени проживает с вами гражданка ГрадоваВероника?

Пришли в сопровождении милиционера понятые. Ими оказалиськиоскерша с трамвайного кольца и... не кто иной, как товарищ Слабопетуховский.У последнего на лице мрачно уже отразились все превратности его жизни. Весьобыск он молча просидел в углу, словно истукан с островов Пасхи.

На всю процедуру задержания ушло часа два-три. Посколькугражданка Градова В.А. проживала не отдельно, а как бы во всем этом доме,обыску подлежал весь дом, однако идиотский этот обыск был проведен только лишьдля формы. Сержант со служебной собакой прошел для чего-то по всем комнатам.Собака явно не понимала, чего от нее хотят, нервничала, то приседала на лапы,тормозила без причины, то куда-то бессмысленно устремлялась. Чекистская бабапрошуровала библиотеку, опять же ничего относящегося к делу не нашла, кромекаких-то фотоальбомов, где молодой Никита попадался на снимках в компании сдругими командирами РККА.

– Не смейте трогать! – закричала МэриВахтанговна. – Это наши! Это не ее и не его альбомы! Наши! Мои и мужа,заслуженного врача РСФСР, трижды орденоносца! Руки прочь!

Перекосившись как бы от брезгливости, чекистка швырнула ейальбомы назад, но затем взялась уже за дело основательно: составлялась описьличного имущества Вероники, то есть ее туалетов, совершивших немалый путь подорогам двадцатого века из парижских магазинов в московские комиссионки, оттуда– на дальние рубежи социалистической державы и обратно в Москву в полнойготовности снова повиснуть на комиссионных плечиках. Здесь были вещи,вызывавшие ярость чекистской бабы: шифоны, крепдешины, меховая шуба, теннисныеракетки, флаконы французских духов. Будь ее воля, за одни уже эти вещипоставила бы эту дамочку к стенке, сперва, конечно, как следует пропустив черезребят и девчат. В добавление к «шмотью» тут были опять же личные Вероникиныфотоальбомы, пачки писем – какого черта они эти старые письма, да еще сзасушенными крымскими цветочками, хранят? – ну и самое главное: сберкнижкаи аккредитивы на изрядную сумму.

Старшой все это хозяйство аккуратно переписал.

– Вопрос о личном имуществе будет решен позднее, пока что мыконцентрируем все это в комнате задержанной и комнату эту опечатываем.

При слове «опечатываем» у Бориса IV расширились глаза. Онпоймал себя на том, что процедура растапливания сургуча и пришлепывания пломбыс печатью вызывает у него жгучее любопытство.