В Тифлисе исключительно расцвела артистическая жизнь. Еще вгерманскую многие поэты и художники из столиц рванули на юг, чтобы не попастьпод призыв, ну, а потом бежали уже от красных, от белых, от зеленых, то есть отвсех, кто не понимал, что именно революция в искусстве спасет мир, а небанальные пушки, не вульгарные шашки, не пошлейшие массовые убийцы-пулеметы.

Открывались повсюду маленькие театрики и кафе богемы.Поэт-футурист Василий Каменский читал свою поэму «Стенька Разин», скача поманежу цирка на белом жеребце. Сергей Городецкий в своем журнале символистов замилую душу издевался над правительством. Ной Жордания однажды был изображен наобложке в виде преомерзительнейшего козла. В ответ на издевательство премьерулыбнулся: «Эти поэты!» Член группы поэтов «Голубые роги» Тициан Табидзеоднажды столкнулся на Головинском проспекте с мэром Тифлиса. «Слушай, Тициан,почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?» – спросил мэр. «Негденам жить, господин мэр, – пожаловался Тициан. – Нечем платить заапартман». Мэр вынул ключ из кармана: «Только что, Тициан, реквизировал яособняк Коммерческого клуба. Там и живи ты с молодой женою, там и работай.Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений».

Вот был пир и бал в ту же ночь в Коммерческом клубе,съехалась вся богема! И Мэри там была, ее затащил свояк, порывистыйюноша-художник Ладо Гудиашвили. Перезнакомил со всеми: и с «Голубыми рогами»,то есть с самим Тицианом, его друзьями Паоло и Григолом, и с молодымимосквичами и петербуржцами, футуристами, только что сомкнувшимися в группу«41о», братьями Зданевичами, Игорем Терентьевым, со знаменитым скандалистомАлешей Крученых. Появился в ту ночь и бродячий будетлянин России, гениальный«председатель Земли» Велимир Хлебников. Явился еле живой, в лохмотьях, врасколоченных башмаках, в солдатских обмотках. Оказывается, пробрался черезчереду враждующих армий из Астрахани. Тут же был сбор объявлен в пользуХлебникова. Мэри сняла с руки перстень. Он глянул на нее и задохнулся: она былас обнаженными плечами!

Да-да, вот так тогда еще случалось с мужчинами при взглядена нее: они задыхались – о, Мэри! И это несмотря на то, что Тифлис был полонмолодыми красотками-поэтессами и художницами, а ей уж было тридцать девять.

За ней стал бешено ухаживать армянский футурист Кара-Дервиш.Приглашал ее на чтения в «Фантастический духан» и в «Павлиний хвост», напостановки абсурдных «дра» Ильи Зданевича в театр миниатюр. По возрасту он былближе к ней среди этой молодежи, но ухватками забивал и мальчиков: то стрекозуна щеке нарисует, то большой «третий глаз». Она всегда на такие вечера брала ссобой двенадцатилетнюю Нину, прежде всего, конечно, для того, чтобы подчеркнутьсугубо дружеский характер своих отношений с Кара-Дервишем, то есть отсутствиеинтимного характера в этих отношениях – господа, господа! – сугубо товарищескогохарактера.

Ах, что это были за вечера! Очень запомнился Илюша Зданевич,такой денди, всегда с иголочки, бледный от сумасшедшей влюбленности вМельникову. Ярый футурист, враг всей «блоковщины», он экспериментировал в своейзауми с непристойностями, с анальной темой, а на Мельникову смотрел собожанием, будто блоковский герой на Прекрасную Даму. Как его «дра» назывались?Одна, кажется, «Янко, король Албании», другая «Жопа внаем»... кого-то тамприклеивали к стулу, он никак не мог оторваться. Великолепнейший вздор.

Нинка смотрела на всех распахнутыми, будто озера, глазами,особенно на поэтических девушек – Таню Вечорку, Лали Гаприндашвили. Может быть,эти вечера и затянули ее в поэзию.

Вот Хлебников, братцы, опять Велимир появился, опять весьободранный, читает что-то пророческое: «Грака хата чророро, линли, эди, ляп,ляп бем. Либибиби нираро Синоахо цетцерец!»

Мэри просили сыграть. Сыграй что-нибудь атональное, Мэри!Сыграй из «Победы над солнцем», вот тебе ноты! Мэри садилась к инструменту,если этим гордым словом можно назвать пианино в «Фантастическом духане», вместоатональной матюшинской музыки играла Бетховена. Гул голосов гас, затишалосьшарканье «ошв, чихочох чах», как сказал бы поэт. Молодые люди явно не спешили«сбросить Бетховена с парохода современности». На лицах иных видела Мэри следыистинного волнения.

Все было так прекрасно и шатко в Тифлисе той трехлетнейвесной, он плыл, будто цветущая мраморная льдина в море крови и слизи, в морегражданского тифа, ковчег Ноя Жордания, – то ли потонет, то ли расколется;может, потому и прекрасно, что шатко; все испытывали головокружение.

Вот и у Мэри сильно закружилась голова, когда встретила еговзгляд. Нет, это был не Кара-Дервиш, и пусть его имя никогда никому неоткроется, имя того, кто был на пятнадцать лет младше ее и писал, конечно,стихи, того, с кем единственным она изменила своему Бо. В двадцать пеpвом,когда все кончилось, ему удалось убежать за границу, и он пропал. Оттуда уже невозвращаются ни люди, ни их имена. Да и зачем это ей сейчас, без пяти минутстарухе? Даже в памяти не нужно вызывать это имя, назовем его просто – Тифлис.Тем более не стоит вспоминать трагикомической стороны романтического порыва,тех небольших насмешек Венеры, которые он ей передал: тогда этого было трудноизбежать. Все прошло, все промылось и прогремело чистейшим ключом в темно-синейночи; пианиссимо.

К концу двадцатого года весь этот переселившийся к югу«серебряный век» испарился и отлетел куда-то, может быть, к своим истокам, кгреческим островам. Грузинская республика агонизировала. В двадцать пеpвомввалилась Красная Армия, свободе пришел конец, и согрешившая Мэри вернулась сдочкой в Москву, где, как ей казалось, все еще оставался последний клочокнезависимости, дача с роялем и любящий Бо.

Тифлис, впрочем, вскоре снова ожил, при нэпе он сновазазвенел своими сазандариями, этот древний человеческий дом все-таки труднопревратить во вшивую казарму. Так или иначе, моя дочка через десять лет тоже,кажется, получила здесь свою долю «серебряного века». Так думала Мэри ВахтанговнаГрадова, урожденная Гудиашвили, подъезжая к родному городу.

* * *

На вокзале ее почему-то никто не встретил. Наверное,телеграмма не доставлена, такое случается, иначе здесь бы уже гремел голосбрата, волоклись бы охапки цветов, уже на перроне провозглашались бы будущиетосты.

Извозчиков в Тбилиси больше не было, а такси достатьневозможно. В растерянности Мэри не знала, что делать, – не тащиться же стяжелым чемоданом на трамвае. Наконец увидела камеру хранения, оставила тамсвой багаж и поехала в центр города налегке. Жадно смотрела из окна трамвая напрогрохатывающие мимо улицы. Город в основном, конечно, не изменился, только ксизоватым его крышам, розоватым фасадам и глубоким синим теням прибавилосьогромное количество красных полос – лозунги социализма.