Женя мгновенно обессилела от счастья, отоблегчения – если бы Олег не держал так крепко, наверное, упала бы. Но волныстраха то и дело пробегали по телу, и тогда она цеплялась за него, ощупывалаего плечи, словно не веря, что все кончилось, что он нашелся… или это онанашлась?.. и снова успокоенно замирала, уткнувшись в его насквозь мокрую нагруди рубаху. Это ведь от ее слез.

Он что-то пробормотал, но Женя не расслышала:помешал стук его сердца. Чуть отстранилась, хрипло выдохнула:

– Что?

– Ничего, ничего, – слабо улыбнулсяон. – Ничего существенного.

И оба снова умолкли, оглядывая друг друга такпристально, словно восстанавливали давно забытые черты.

– Что так смотришь? – Женя представила,какое у нее сейчас лицо: измученное, зареванное, волосы не причесаны… – Неузнаешь?

– Припоминаю с трудом, – кивнулОлег. – Увидел тебя с берега, думаю: где-то я эту барышню встречал. Потомсмотрю: родной пиджак. Ну, тогда вспомнил: да ведь это Женька!

– Если бы не твой пиджак, я бы совсемзамерзла, – потерлась щекой о его плечо Женя.

– Понимаю! – откликнулся Олег с такимвыражением, что она взглянула внимательнее:

– А ты ночью где был?

– Да где еще? – пожал плечами. – Полесу шастал, тебя искал.

– А Корнюшина нашел?

– Никого я не нашел, – со вздохомпризнался Олег. – Он от меня с такой скоростью ломанул сквозь траву, чтотолько треск пошел. А потом вдруг стихло все. Я пробежал через деревянныймузей, побродил еще, потом вернулся… Ты что? – покрепче обнял он Женю,которая вдруг сильно вздрогнула.

– Какой еще деревянный музей?

– А, это примерно в полукилометре от поселкаесть такая полянка, там резчики понаставили всяких деревянных фигурок,наподобие местных божков. Целое капище. Всякие сэвены, бурханы, идолы. Во главес сэвен-дусэ, или амбой, как его нанайцы называют, – богом-тигром.

– Значит, это все не настоящее? –выдохнула Женя.

– Как не настоящее? Все деревянное, выструганоточь-в-точь по всем шаманским правилам, только лучше, потому что работалинастоящие художники.

– Я думала, это древнее, подлинное капище.Испугалась страшно, особенно когда увидела его.

– Кого? – насторожился Олег.

– Того же, кто смотрел в окно, за кем тыпогнался. Это был не Корнюшин, я еще там, на даче, хотела тебе сказать, но неуспела. Это совсем другой человек – и ростом повыше, а главное, у него такоелицо… Это… О господи!

Ее опять затрясло. Зажмурилась, но сновапоплыло перед глазами то блеклое, мертвенное, пугающее пятно.

– Ну, тихо, тихо, – опять стиснул ее вобъятиях Олег. – Теперь бояться нечего, я же с тобой.

– Да, – счастливо выдохнула она. –Как ты меня нашел? Как понял, что я в тайге?

– Кричали, – ответил Олег флегматично.

– Кто?

– Ты, надо полагать, кто же еще?

– Да я же горло сорвала – слышишь, как хриплю?Еще когда эту рожу увидела на поляне, где капище, так закричала, что до сих порголос не вернулся.

– Ну, не знаю, – покачал головойОлег. – Уверяю, что очень даже слышал твой крик, на него и выбежал. Итогда, ночью, тоже слышал тебя: с тех пор и прочесывал этот несчастный участок,от реки до поселка, туда-сюда. За ночь раз двадцать его прошел, странно, что мынос к носу не столкнулись!

Женя, отстранившись, уставилась на него недоверчиво:

– Тут что, совсем близко поселок?

– Километра два.

– О господи… А мне-то казалось, что забрела всамую глушь.

– И запросто, – кивнул Олег. –Умница, что нигде не свернула на юг. Могла бы бог знает сколько отмахать –тут-то вокруг тебя и начались бы дебри Уссурийской тайги. Оттуда, очевидно, изабрело медвежье семейство. Ну, храбрецы… Хотя, конечно, поселок практическизаброшен, кругом безлюдье. Но как же ты не слышала: я кричал, стрелял!

– Не слышала, – пробормотала Женя,стыдливо умалчивая о том, что на юг не отправилась не от большого ума, а совсемнаоборот: потому что дуракам счастье. – Я, по-моему, сознание потеряла,когда его увидела… того, кошмарного…

Олег так прижал ее к себе, что у Женипресеклось дыхание.

– Ох, боже мой, – прошептал глухим, незнакомымголосом. – Я тут совсем было с ума сошел. Не поседел, ну-ка, погляди?

Наклонился, а когда Женя доверчиво подняла кнему лицо, припал к ее губам.

Она задохнулась, повисла в его руках, ничегоне сознавая. Небо опрокинулось, что-то больно вдавилось в спину, но тотчас Женязабыла обо всем, ощутив его руки на своем теле.

Они вцепились друг в друга, обезумев отпережитого, повинуясь сейчас не столько страсти, сколько инстинктивному желаниюкак можно скорее разжечь в сердцах и телах искру жизни, почти угасшую этоймучительной ночью. Было не до того, чтобы снимать с себя одежду, но тела,спаявшиеся друг с другом, ощущали это соприкосновение не менее остро, чем еслибы они были обнажены. Несколько мгновений торопливых, исступленных судорог,острое, как боль, наслаждение – и они замерли, лишь изредка слабо, конвульсивновздрагивая, не размыкая рук, не открывая глаз, ловя дыхание друг друга, нечувствуя своего каменистого, грубого ложа, – не чувствуя ничего, кромесокрушительного, блаженного покоя.

Солнце уже начало клониться к закату, когдаони ушли с берега. Одежда выглядела изжеванными тряпками, потому что, утоливпервый, торопливый голод, они все-таки разделись, устроили из своих вещей некоеподобие постели и улеглись на нее, предавшись долгой, неспешной любви. Костерразожгли – теперь можно было поддерживать медленное пламя, неторопливо ворошитьугли, подбрасывать новые и новые поленья… Они уже успели узнать друг друга итеперь наслаждались не открытиями, а утверждением этого знания. Ничто закромкою колючего галечника не существовало для них в те минуты, плавноперелившиеся в часы. Вечно, ритмично вздыхала река в такт их дыханию, ветерокласкал разгоряченные тела, заставляя их содрогаться – и теснее, еще теснееприникать друг к другу в поисках все того же животворящего огня.