Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Где? Где болит? – Я осторожно ощупал его и понял, что кости, к счастью, целы. – Кто тебя?.. Убью, вот увидишь, убью!
Мелкий молчал, и молчание это пугало меня больше, чем лужица крови перед Берлогой. Он молчал и смотрел на дверь подсобки. Смотрел так значительно, что ответ пришел сам собой. Хасс.
Ну ладно.
Я отпер вторую дверь, взял полено потяжелее и, крикнув Мелкому: «Сиди тут!», вошел в скорпионью клетку. Хасс лежал на матрасе и глядел на блеклую оконную полосу. Увидев меня, он, похоже, обрадовался. Вскочил, залопотал невнятно, затрясся с головы до ног. Я занес над его прыгающей башкой полено и тонко провыл:
– Конец тебе, убогий! Убью!
– Не хочу, – сказал Хасс и отступил к стене. – Не хочу, не хочу, не хочу.
Он мартышечьи скривился, и по щекам его потекли крупные слезы.
– Да мне плевать! – Я залепил ему пощечину – ладонь моя словно шлепнулась о холодец – и снова замахнулся поленом.
– А-а-а! Не хочу! – Хасс уткнулся лицом в стену, даже не пытаясь защищаться.
Наверное, я сделал бы что-то страшное, если бы Мелкий вдруг не буркнул с топчана:
– Да не он это, Зяблик, не он, хватит!
– Как не он?.. – Полено вдруг стало шершавым и будто горячим. – Чего же ты молчал, дурень?
Мелкий опять не ответил.
Спрятав полено за спину, я взял хлюпающего Хасса за свитер:
– Ну всё, всё, не буду больше, хватит ныть.
Тот обернулся, заплаканный, и сжал мои пальцы – почти дружески, почти ласково, как… отец? Я зарычал и отдернул руку.
– По правой щечке бьют – ты левую подставь, – сказал он наставительно. Потом, отодвинув меня, выглянул в первую комнату и добавил:
– Транспорт вызывай, не жилец пацан-то.
– Пошел ты! – громко фыркнул Мелкий и повернулся к нам спиной.
Мелкий наотрез отказался сдать того, кто его отлупил. Я прыгал вокруг со всеми возможными бубнами, но результата, увы, не добился. Не решив первой проблемы, я столкнулся со второй – ехать к врачу Мелкий тоже не хотел. В целом он был прав – лишние вопросы усложнили бы нашу жизнь многократно, но вариант «авось заживет» меня совсем не устраивал. Сам я не особо умел справляться с такими вещами, а потому потащил Мелкого к матери. Уж она-то вопросов задавать не будет, а полечить – полечит обязательно.
На скрежет ключа из комнаты матери выглянул песочный. Этого поворота я не ожидал – нарисовался он вне всякого расписания. Вслед за песочным высунула голову и мать, растерянная, с неубранными волосами.
– Здравствуй, мальчик, – сказала тихо и вдруг улыбнулась, да так светло, что у меня заныло под ключицами. Она была счастлива, просто счастлива, и всё. Без страхов и колебаний. Такой я не видел ее ни в Хассовы времена, ни после, когда мы жили вдвоем и только друг для друга. При Хассе мать словно винила себя за что-то, вина на ее лице пугала меня и, кажется, раздражала Хасса. Теперь же, десять лет спустя, она смотрела открыто. И открыто смотрел человек, стоящий рядом с ней.
– Ну-ка, ну-ка, кто это тут? – Человек щелкнул выключателем и вытащил из-за моей спины изодранного Мелкого.
– Друг, – нехотя ответил я.
– Друг, твой? – удивился песочный. – Больно уж мал.
– А что, нельзя?! – взорвался было я, но встретив взгляд матери, примолк.
– Кто же тебя, друг, изувечил? – Песочный опустился перед Мелким на корточки и снял с него шапку. – Ставь воду, Анна, будем друга лечить, а потом поговорим, и очень серьезно поговорим!
Я отмахнулся. Лишь бы Мелкого починили, а слова… они же не ранят. Разговор, так разговор, выкрутимся как-нибудь.
Мелкого увели в комнату, а я снял куртку, ботинки и сел под дверью – ждать. Коридорные часы, еще советские, украшенные гирляндой, неспешно отсчитывали секунды. Тик-так, десять лет назад я залепил в них пластмассовой пулькой, и стекло пошло трещинами, словно кто-то набросил на него тонкую паутину. Помню, Хасс долго ругался и сказал, что «выкинет хлам к чертям». Мать плакала, мол, жалко, бабушкины часы. Однако он забрал их чуть ли не силой. Через пару дней «хлам» вернулся на место, целехонький, без всяких паутин… Тик-так, вот здесь, на месте комода, стояла стиральная машина. Называлась она «Катюша» и почти никогда не ломалась. Выпив, Хасс любил поболтать с «Катюшей» – садился, как я, на пол и что-то шептал в ее приоткрытый иллюминатор. Тик-так… бродят по дому призраки тех времен. Тихие, смутные, но если их подсобрать… Вспоминаю же я то, что давно забыл, значит, вспомнит и Хасс. Нужно только по верным рецептам приготовить эти воспоминания и вовремя, красиво подать.
Мелкий, обклеенный пластырем, вышел из комнаты и гордо сказал:
– Вообще не ревел, слышал?
– Слышал, конечно. Ты молодец.
Мать погладила его по голове:
– Пойдем, Митенька, покушаем, раз ты у нас молодец.
Митенька? Серьезно?! Я рассмеялся, и смех, как серия взрывов, начал встряхивать меня и колотить о пол. Коридор накренился, люстра сползла вниз, и часы, распухшие под гирляндой, весело зачастили: «Тик-тик-тик-тик-тик».
– Тихо, парень, тихо, – прогудел песочный и звонко ударил меня по щеке.
Коридор кувырнулся обратно, и в ярком кухонном проеме я увидел мать, держащую за руку Мелкого. Лица у них были словно слепленные с одного образца – длинные и с треугольными ртами. Я снова засмеялся, теперь уже спокойно, и спросил:
– А что у нас на обед?
Четвертый по счету мужчина сидел за этим столом и ел материн борщ. Сначала был только я, потом появился Хасс, полгода назад – песочный. И вот теперь лохматое существо того же пола стучало ложкой о гостевую тарелку. Когда существо перешло к компоту, мать склонилась над ним:
– Кто же тебя обидел, Митенька?
– Не скажу!
– Ладно, ты скажи, мальчик.
– Понятия не имею. – Я окунул в кружку печенье и стал смотреть, как от него отплывают набухшие крошки.
– А не сам ли ты, парень… – начал песочный, но Мелкий, брызгаясь компотом, тут же завопил, что Зяблик его не бил – и не только сегодня, а вообще никогда-никогда.
– Ладно, – кивнул песочный, – раз это не Зяблик, значит, можно смело идти в полицию. Покажем тебя, а они уж решат, давать делу ход или нет.
– Не пойду! – Мелкий толкнул чашку, и на скатерть из нее темной кучкой выпал вареный изюм. – Режь, не пойду!
Я треснул кулаком по столу и поднялся:
– К чертям твою полицию! Не лезь не в свое дело! Ты тут
