Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как Петр говорил? Мораль ваша – чушь, блажь. Придумали ее пустоголовые. Если здесь – желтым пальцем он стучал по впалому виску – полна коробочка, ты уже морален, других критериев нет. А преступные умы? – удивлялся я. Преступные умы преступают мораль дураков, – смеялся Петр. Потом мрачнел и добавлял – но это не значит, что я сегодня кого-нибудь убью.
Далеко, за пустырями, раскатисто бахнуло. Хрящевые шестерки, чуть старше Мелкого, жгли дешевые фейерверки. А меня жгло и мучило уже почти принятое решение.
Хасс, вконец отмякший, застонал, заворочался и сел, не открывая глаз.
– Пионеры идут! – крикнул он, вскинув свободную руку к несуществующей фуражке. Я заметил, что ногти его ровно острижены и чисты.
Затем он улегся, похоже, вполне удобно, зевнул и торжественным басом добавил:
– Привет мальчишу.
Через несколько дней они познакомились, Мелкий и Хасс. Смотрели друг на друга как два зверя, большой и маленький. Большой привычно скалил зубы, кончик его языка то и дело метался по губам. Маленький коротко нюхал, стриг ушами и думал – а не сбежать ли к чертовой матери, пока не сожрали.
Я прекрасно понимал: скрыть от Мелкого появление жильца мне не удастся. Да и зачем? Теперь, когда Берлогу нужно было часто топить, я не мог обойтись без помощника. Ориентировок на Хасса в районе, где ошивался Мелкий, не развешивали – там наш приятель дров наломать не успел. А телевизор папка давно и прочно пропил. Вряд ли пацан догадается, что за подарочек сидит у нас в подсобке. Позже он наверняка увидит Хассов портрет и подстреленным зайцем рванет сюда – задавать непростые вопросы. Но это будет потом. Пока же ему достаточно знать одно – некий мой знакомый должен тайно перезимовать. Зачем наручники? Затем что болен, психический, может убежать.
Охотно проглотив полупережеванную сказку, Мелкий пожелал взглянуть на психического. И вот они стояли, два зверя, большой и маленький, и глядели друг другу в глаза.
– Здорове́ньки, гости. – Хасс отвесил глубокий поклон.
Мелкий попятился, схватил меня за руку и сдавленно вякнул:
– Здравствуй, дяденька.
Потом, подрагивая, от страха и любопытства, спросил:
– Как тебя зовут?
Хасс поклонился, снова очень глубоко, и повторил:
– Здорове́ньки, гости.
– Павел его зовут, – ответил я вместо Хасса, – только он этого не помнит.
– Ух, ты! – восхитился Мелкий. – Память потерял, как в кино, мы с мамкой у тети Любы смотрели.
Вытянув шею, он уставился на Хасса, будто выискивая его сбежавшую память. Хасс уселся, потянул одеяло – накануне я притащил ему парочку шерстяных – и повторил:
– Здорове́ньки.
– А другие слова он знает? – разочарованно протянул Мелкий. Видно, надеялся, что психический сразу покажет себя во всей красе.
– Знает, конечно. Пойдем, хватит на него пялиться.
– Ага, – кивнул Мелкий. Потом вдруг шагнул к Хассу, с размаху пнул его ногой и отскочил обратно, к двери. Хасс обиженно хрюкнул и начал чернейше браниться. Однако с привязи рваться не стал и сдачи дать явно не тянулся.
– Сдурел?! – Я схватил Мелкого за шиворот и выволок из подсобки. – Зачем ты это сделал?
– Хотел посмотреть, что будет. Все равно же он привязанный.
– Привязанный?! А давай-ка тебя привяжем и попинаем. Дружка твоего позовем, Жира, он с радостью прибежит, пинаться-то! Какого черта ты тут нужен, если простого не понимаешь?!
– Понимаю, – Мелкий шмыгнул носом, – очень понимаю!
– Да ври теперь, понимает он… – Я захлопнул дверь в подсобку и взял со стола вчерашнюю горбушку. Пальцы кололо, крошки падали на пол, и дыхание Мелкого раздражало своей пунктирностью.
– Прости, Зяблик, миленький, – Мелкий дернул меня за штанину, – я извиняюсь. Ну прости, хорошо?
Слезы побежали по его плохо мытому лицу, оставляя широкие дорожки. Губы арочно выгнулись, и складки между бровями стали почти черными.
В подсобке стихла ругань, осталось лишь тонкое вязкое «у-у-у», прерываемое длинными всхлипами. Оба зверя плакали – большой от обиды, маленький от полупризнанной вины, но никого из них мне не было жаль.
Глупо, очень глупо, но я надеялся, что это никогда не случится. Жил, считая дни – один, два, пять. И чем дальше, тем медленнее крутилась внутри меня безжалостная мясорубка. Однако двадцать шестого числа, под самый Новый год, наш нервный шеф Михеич велел мне явиться в офис.
Я стоял перед его столом, и с моих ботинок на ковер сползали сероватые снежные безе. Михеич ломаным ногтем скреб вчерашнюю щетину и гудел:
– Сегодня отнести надо, завтра, говорю тебе, будет поздно. Давай-ка, парень, в «Галан» прямиком, Ситько там ждет не дождется. Ты понял? Ну что киваешь-то, словами скажи!
– Понял. – Я раздавил снежный комок и почти услышал, как тот хрустит. Звуки вообще стали слышнее, ближе. Бом-бом-бом – шеф мешает в кружке чай, вж-ж-жиу, тум-м-м, тум-м-м, тум-м-м – кто-то с улицы вошел в приемную и теперь, стряхивая снег, слоновьи топочет. Пф-ф-ф, пф-ф-ф – за окном, чихая, примеривается к баку мусорная машина.
– Тогда повтори, – взвизгнул шеф, и в голове моей лопнула какая-то струна.
– «Галан», Ситько, сегодня.
– То-то же. И не стой, будто столбик соляной, иди, иди!
Я снова кивнул и попятился к выходу.
В коридоре купил автоматный кофе. Приторно сладкий, хоть я и спустил линейку сахара до нуля. Сел на продавленный диванчик – тот самый, где Жир передал мне донос на белобрысого. Закрыл глаза.
С лестницы неслись голоса, слишком громкие, слишком живые. По большей части мужские, кое-где матерно грязные. Я слышал обрывки фраз, и обрывки эти метались во мне, как брошенные билетики по перрону. Казалось бы, все решено, но сделать последний шаг на ту, невозвратную, сторону было очень непросто. Кофе быстро остывал, в рот лезли сахарные крупинки, похожие на речной песок. Я бросил стаканчик в урну, поднялся и побежал по лестнице вниз. Ситьковский конверт, спрятанный за пазуху, больно колол мне ключицу.
Звонок известной квартиры на улице Правды, дом шесть, давно вырвали с мясом. Я постучал кулаком в дверь, и она почти сразу распахнулась. Из проема, темного, пахнущего брагой и гнилью, на меня
