Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мелкий, полотенце дай, новое на столе!
– Зачем ты ему все покупаешь? – обиженно буркнул Мелкий.
– Затем, что у него ничего нет.
– У меня тоже нет. – Он поднял руку, открыв большую дыру под мышкой.
– Свитер с дырками – это уже кое-что, Мелкий.
Он бросил на верстак полотенце и поволок к выходу почти полную лохань, из которой Хасс вылез на мокрые тряпки.
– Вылью и пойду, надо стих учить к елке. И валенки возьму, ясно?
Я вытер Хасса, помог ему одеться, снова закрыл наручник. Теплый, влажноволосый Хасс сидел, привалясь к стене, жмурился и бормотал что-то, похожее на песню. Мелкий сунул голову в подсобку, громко сказал: «Пока!» Посмотрел на меня выжидающе – может, попрошу остаться. Но я не попросил.
Размазывая по полу мыльную воду, я в сотый раз думал о том, как пробудить в Хассе десятилетние воспоминания. Все мои предыдущие попытки ни к чему не привели, что, впрочем, нисколько не удивляло. В Хассовой голове, будто в шейкере, смешались сегодня и позавчера, имена и лица, Аня и прочие женщины, которых он встречал на темных улицах.
– Ох, спасибо, мальцы! Намыли так намыли, – вдруг произнес Хасс совершенно отчетливо.
Я бросил тряпку и подполз к нему на карачках почти вплотную. Заглянул в глаза – вовсе не мутные, светло-серые, с широкой мишенью зрачка. Хасс оглядел подсобку и тихо спросил:
– Где я?
– Дома, Павел, ты дома.
– Дома? – Голос его стал упругим, как теннисный мяч. – А где бабка?
– Какая бабка? – осторожно поддавил я.
– Горбатая, с усами.
Что за усатая бабка? Снова бредит… или?..
– Сыном меня зовет, – усмехнулся Хасс, – только я ей не сын.
– А где же твоя мать?
– Умерла.
– А жена?
– Умерла? – почти прошептал он.
– Смотри! – Я показал фотографию матери. Моей матери, конечно. Не нынешнюю, а ту, старую, где она сидит в кафе на набережной и ветер тянет ее за волосы.
– Аня, – сразу сказал Хасс и стал дергать цепь, будто пытаясь вырвать кольцо из стены.
– Расскажи про Аню, – попросил я. – Кто она?
– Не знаю! – заревел Хасс и вскочил. – Где бабка?! Я у бабки живу!
– Кто такая Аня?! – закричал и я.
– Не знаю, не знаю, не знаю! Мне к бабке надо, домой, домой!..
Продолжая выкрикивать «домой», он улегся на матрас, подтянул к подбородку колени и вдруг замяукал. Горько и рвано, как голодный котенок. Я накрыл его одеялом, бросил тряпку в ведро и вышел в первую комнату. Печка уже не трещала. Из оконца на топчан прорвалась тусклая полоса света. В этой полосе, стоптанные до рваных швов, лежали сапожки Мелкого.
Телефон на ресепшене пронзительно верещал, но Катя трубку не снимала. Она смотрела испуганно и мяла свернутую в рулон тетрадь. Что-то в ее взгляде было новое, чего я не видел прежде. Может быть, из него ушел… призыв, и он опустел, омертвел, как подписанный к сносу дом.
…После помывки Хасса я завалился на топчан. Дрова прогорели, Хасс вскоре уснул, и в уши мне теплым воском влилась тишина. Я уже начал засыпать, но тут пришла эсэмэска от Михеича:
Беги в «Галан», срочно, документы пропали. Не звони, совещание, сам позвоню.
Путаясь в рукавах, я напялил крутку и наискось, по дорожкам, протоптанным местными, рванул в стекляшку. И теперь мы втроем – я, Катя и визжащий телефон – ждали, когда к нам спустится папаша Ситько.
Я ожидал бритоголового бугая с пузом и жирной складкой на шее. Но в атриум выбежал худощавый среднего роста мужик с волевым лицом. Волосы его, как и у сына, были очень светлые, а льдистые глаза – узкие, с хищным отблеском.
– Ты курьер? – спросил он тихо.
– Да.
– Документы где?
– Чьи документы?
На скулах его проступили красные пятна, но голоса он не повысил.
– Вчера ты нес документы в «Галан», то есть мне, Федору Ситько. Но не донес. Катерина говорит, ничего не получила.
– Ага, – кивнула Катя, – ты пришел часов в пять, помнишь? Странный немного, я еще поинтересовалась, может, проблемы у тебя. Мы поболтали, ты вспылил и того… умотал. А про бумаги, видать, вообще забыл.
Я зажмурился и медленно развернул покадровую ленту.
…Захожу. Она вскакивает. Белая рубашка, ворот раскрыт: чуть-чуть, и уже грудь. Достаю конверт, кладу на стойку. Пальцы крупные, на среднем кольцо под серебро. Она берет конверт. Берет! Тянется ко мне, я с шипением отшатываюсь. Пока, Катя. Все. Выбегаю в снег…
– Конверт остался здесь, у Кати. Я забыл расписаться, но она его взяла.
– Что?! – Катины глаза налились слезами. – На меня повесить хочешь?! Федор Никитич, не верьте ему! Может, он пьяный пришел или обдолбанный! А я виновата теперь?
– Верни документы, курьер, – резко сказал Ситько. – Или хоть сообщи, куда дел.
– Да сообщил уже, их Катя взяла и положила на стол, вон туда.
– Ну, пеняй на себя. – Ситько отвернулся и принялся набирать на телефоне чей-то номер. Аппарат у него был старенький, и кнопки при нажатии тоненько говорили «пик-пик-пик».
– А что ему будет? – так же тоненько пискнула Катя.
– Что будет? – Он бросил телефон на стойку. – А хорошего-то не будет…
Я не стал слушать, развернулся и медленно пошел к выходу. Человек за моей спиной что-то прошипел и снова принялся пикать кнопками. Катя крикнула:
– Федор Никитич, не надо! – и громко, с подвыванием разрыдалась.
В сквере, неподалеку от стекляшки, я упал на скамейку и принялся тереть снегом горячие щеки. Ну Хрящ, ну подлец! Сфотографирую, и дальше понесешь! Йошу приплел, мол, все честно. А сам… сам подставил меня! Одурачил как мальчишку, как молочного телка! Этот тихий Ситько с кнопочным телефоном нюниться не станет. Раз-два, и ляжет птичка-зяблик кверху лапками… Но зачем, зачем так сложно? Чтобы я не накапал дяде Бичо? И, главное, когда Хрящ успел? Пока я шел от Йоши до стекляшки? Но тогда «что-то с памятью моей стало». Или потом, со стола ресепшена? Или, может быть… В кармане завибрировал телефон. Я
