выпал человек. Не слишком тяжелый – я без труда поймал его и втащил обратно в квартиру. Зажегся свет, и я разглядел своего выпаданца – Колька Мендель, учился класса на три раньше. Последний раз мы виделись еще осенью, и с тех пор Колька здорово сдал. Похудел чуть ли не вдвое, растерял часть зубов, и в лице его появилось нечто смертное, будто за добавкой водки Колька бегал не в ларек, а на ту, неживую, сторону. Я усадил Кольку у стены на тюк с тряпьем и поднял глаза. Из тусклого коридорного чрева улыбался Йоша, Колькин дружок. Как всегда, лохматый, опухший, с синей подбитой губой. Два пальца на левой руке, средний и безымянный, были в гипсе. Из-за Йошиного плеча выглядывал приземистый Хрящ.

– Принес, болезный? – Хрящ обогнул Йошу и пошел вдоль строя бутылок, пустых и, кажется, чисто вымытых.

– По уговору. – Я сдвинул Колькины ноги с прохода и шагнул навстречу Хрящу.

Тот протянул широкую ладонь, затянутую в перчатку, и поиграл пальцами. Помедлив, я вытащил из-под свитера конверт.

– Вот и славненько, – Хрящ схватил конверт и подмигнул мне, – иди, погуляй. Минуток тридцать, и все будет в ажуре.

– Нет, Хрящ, я не пойду. Хочешь что-то делать – делай при Зяблике. Игры втемную кончились.

– Ух ты, серьезно. Позырить хочется? Зырь, Хрящ не жадный. Веди-ка ты нас, Йоша, в кухоньку, там и поиграем.

– Прошу! – нелепо изогнувшись, Йоша махнул гипсом вглубь квартиры. Хрящ зашагал, держа над головой конверт – мол, честный, как Дон Кихот. Я, не спуская глаз с конверта, двинулся за ним. Колька, бледно-желтый, цвета прошлогодней травы, остался на полу у входа.

В кухоньке Йоша зажег под чайником газ, и мы все трое уставились на него, словно ждали большого фокуса. Когда начало закипать, Йоша надел на здоровую руку садовую перчатку, а на больную – такую же перчатку, но с двумя срезанными пальцами. Щипцами для колки сахара взял конверт и принялся водить им над паром.

– Нож! – крикнул Йоша, и Хрящ, будто операционная сестра, протянул ему стилет с тонким лезвием.

Аккуратно поддевая край, Йоша отклеил клапан конверта. Бумаги вынул и протянул Хрящу. Конвертом же помахал в воздухе, потом положил его на стол, накрыл белым листом, а сверху бухнул толстый том советской энциклопедии.

– Смотри, Фома неверующий! – Хрящ развернул бумаги, сфотографировал и подтолкнул ко мне. – Все, больше не прикоснусь. Конверт высохнет, Йоша заклеит, и вали в свой «Галан».

– Кольку проверю, дурной он сегодня. – Йоша залпом осушил стакан чего-то почти прозрачного, сдернул перчатки и ушел, прикрыв за собой дверь.

– Ну, что глазеешь, как баба изневоленная? – Хрящ опустился на табурет. – Дело житейское, с тебя долг списан, мне тоже кой-чего перепадет. То ли еще будет, Зяблик, то ли еще будет… И кстати, ежели чего болтануть захочешь про гетто или про делишки наши грешные, то придержи коней. Сам знаешь, беда случится. А тому, кто тебе гнейс сосватал, приветик передай, если свидитесь когда.

Вернулся Йоша, снова натянул перчатки. Понюхал конверт, довольно кивнул, сунул бумаги внутрь и «карандашиком» приклеил клапан на место. Так же, как и в первый раз, изогнувшись, махнул гипсом, теперь в сторону выхода. Я взял конверт и, не прощаясь, нырнул в кишку коридора.

Кольки там уже не было.

На ресепшене опять сидела Катя, соседка первой Хассовой семьи. По-прежнему густо накрашенная, с яркими ногтями и траурной черно-желтой прической. Увидев меня, Катя оживилась, даже с места вскочила. Залопотала, хлопая ресницами, и на щеку ей просыпалась щепотка туши.

– Слушай, а я тебя вспоминала, ну чуть не каждый день! Куда пропал-то? Знаешь ведь – работаю где, живу. Зашел бы, борщок варю – высший сорт! Погоди, случилось чего? – Катя перегнулась через стойку. – Может, помощь нужна? Я могу, я надежная, честно.

Голос ее звучал будто из стеклянной банки. Половину слов я не слышал, да мне и не нужно было. Лишь бы почту приняла, а дальше хоть трава не расти.

– Держи, Катя, это в «Галан», сегодня передай, обязательно.

Крупные пальцы – на среднем дешевое кольцо – взяли конверт, бросили его на стол и потянулись к моей руке. Вот только не сейчас! Я дернулся и, кажется, зашипел. Катя обиженно скривилась, уронила плечи и плюхнулась обратно в свое кресло. Бросив короткое «пока», я почти выбежал из стекляшки. Ветер полоснул меня по лицу, умыл, невралгически стиснул ребра и погнал по темнеющим улицам к дому дяди Бичо.

Окна, плотно завешенные, но яркие, подкрашивали снег рыжим. Я стоял в подоконном сугробе, прижавшись к стеклу затылком, и вдыхал теплые запахи фруктов и меда. Пахло на самом деле совсем иначе – бензином, шинами, влажными дровами. Но я знал, что там, внутри, Мария чистит мандарины и готовит терпкий зимний чай. Она разгрызает тонкую корку, смеется, щебечет как певчая птичка. И все, кто живут в доме, плывут по большому тихому морю. Петша с Петером, оба в вязаных свитерах, играют на диване в шашки. Худенький Милош, надев очки, читает книгу с картинками. Дядя Бичо, смуглый, в рубахе, расстегнутой на груди, сидит в кресле, курит трубку и слушает с пластинки кроткий тенор Козловского. В углу, где всегда был кривоногий комодик, топорщится елка, толстая и смоляная. Мария облизывается на эту елку – хочет нарядить, но не наряжает, ждет своего Зяблика. А он, Зяблик, топчется под рыжими окнами и отчего-то не может войти. Проглотив горький комок, я начал скрестись в окно. Они не услышали, и горечь, вернувшись, затопила меня до самых краев.

Наутро я решил вымыть Хасса. Прошло две недели с тех пор, как он поселился в Берлоге, и от него уже шел стойкий нечистый запашок. Жарко натопив времянку, мы с Мелким нагрели воды, постелили на пол тряпки и поставили посреди подсобки здоровую лохань. Хасс глядел на нас молча, с блеклой полуулыбкой. Лишь один раз сказал «у-тю-тю» и обтер рукавом пот с намокшего лба.

Мелкий все делал нехотя, косился на Хасса лисьим глазом, но задирать его не пытался. Мыло и губку, которые я попросил принести из первой комнаты, бросил на дно лохани, мол, вот вам, развлекайтесь. Впрочем, раздеть Хасса помог и после не сбежал – наручник пришлось на время снять, и кое-какая подстраховка мне была нужна.

В лохань Хасс залез сам, и сам же стал тереться мыльной губкой, фыркая и прикрывая глаза. Я лил из ковша, а Мелкий стоял в дверях с топориком в руках. Видно, боялся, что Хасс начнет буянить. Но тот буянить не собирался –