Тихая беседа за столом текла своим чередом.После седла барашка подали блюдо с сырами. Запивали все это великолепным,совершенно потрясающим вином, название которого я не знала, а этикетку неувидела. Официант держал бутылки, обернув их салфеткой. Разговор перекинулся наискусство. Сначала обсудили достоинства и недостатки Лувра, потом Британскогомузея, добрались до галереи Уффици.

– А ваш любимый художник? –обратился ко мне Алан.

– Люблю всех импрессионистов, –призналась я, – а вот Пикассо, Малевич не для меня.

– О, – засмеялся Жан, – тогдавам надо ходить только по второму этажу. Не зря Натали настаивала, чтобы вашакомната была именно там, можно не спускаться на первый этаж. Он у нас весьпосвящен современному искусству.

– Да, – восторженно закивалая, – на втором этаже такие чудные репродукции.

Повисла тишина, потом все опять разомзаговорили – на этот раз о китайском фарфоре эпохи Мин.

Кофе подали в соседней комнате, скорее всегоэто была библиотека: стены плотно заставлены томами разных форматов, кожаные ибумажные корешки, подарочные и карманные издания – все стояли вперемешку.

Неся в руках две маленькие чашечки с кофе,Наталья подошла ко мне.

– Ну что, нравится? – спросила она.

– Очень, но вот только…

– Что-то не так? – озабоченноспросила Наташка.

– Да нет, все в порядке. Но не могла быты поселить меня в другую комнату?

– Не нравится? А я так старалась всесделать для тебя как можно лучше…

– Да все прекрасно, вот только менясмущают чужие вещи в шкафу. Я кого-то выселила из комнаты?

Наташка захохотала во весь голос:

– Ну, ты даешь! Это все твои вещи.

– Мои?

– Твои, твои. У тебя что, памяти нет?Помнишь, как мы с тобой под Новый год мечтали? Ты говорила, что хотела бы шкаф,который можно открыть, не вставая с кровати, и там должны лежать куча новогобелья и нераспечатанные пачки с колготками, и по паре разных туфель к каждомукостюму. Можешь быть уверена, я все сделала точь-в-точь, как ты хотела. Знаешь,этот чертов шкаф отказались делать три фирмы.

– Прости, – в полном ошеломлениипробормотала я.

– Да ладно, чего уж там, –снисходительно бросила Наташка. – Я-то знаю, как съезжает крыша, когдамечты вдруг воплощаются в жизнь.

Я лишилась дара речи.

– Натали, – позвал Жан.

– Иду, – заулыбалась Наташка, –да, вот еще что, имей в виду – так, на всякий случай, на стенах у нас нетрепродукций, все только подлинники…

Хорошо, что я не могла увидеть себя в этуминуту со стороны – отвисшая челюсть не красит. Подлинники! Все эти прекрасныекартины, густо развешанные по стенам, подлинники. Значит, и этот Гальс,украшающий библиотеку, тоже. А рядом маленький этюд – о нет! Это набросок ДаВинчи.

– Не завидуйте, – раздался голоспозади меня. – Жизнь так изменчива… Вдруг вы станете богаче своей сестры!

– Ну, это маловероятно, – ответилая, поворачиваясь. – Не думала, что на моем лице написана откровеннаязависть!

Мой бывший сосед по столу расхохотался:

– Я хорошо знаю женщин – вы завидуетедаже новой шляпке. А при виде такой коллекции, да еще у сестры, да еще если выбедны…

– Кто вам сказал, что Натали моясестра? – перебила я Аллана.

– Она сама. Вы, русские, так ценитеродственные связи, так держитесь друг за друга…

Я посмотрела на Аллана и вздохнула. Объяснитьэтому самовлюбленному болвану ничего невозможно. Неужели он не понимает, чторусские такие же разные, как и французы, а большое число родственниководинаково угнетающе действует на людей любой национальности. Интересно другое:с чего это Наташа выдает меня за свою сестру?

Но вслух я произнесла совсем другое:

– Богатому человеку трудно понятьбедного.

– Боже, да вы философ! – восхищеннопроговорил Аллан. – Но вот в отношении меня вы ошиблись. Я долго, слишкомдолго был беден. Затем удачно женился. Мартина была богата. Злые языкисудачили, что наш брак держится на голом расчете. Не спорю, сначала так и было,но потом я искренне полюбил ее. И сейчас я вдовец, и мне ее не хватает. Онабыла некрасива, но умна, и в этом вы чем-то на нее похожи!

Наш разговор прервала Маша.

– Мамочка, мамочка, мне нужно сказатьтебе что-то по секрету, – театрально зашептала она.

– Дитя мое, – сказал Аллан, –смело говори по-русски. Ничего, кроме слов «Ельцин» и «Горбачев», я не пойму!

– Мамулечка, – затараторилаМаша, – поди скажи Аркадию, он не разрешает взять мне десерт, скажи ему –это нечестно.

– Ябеда-корябеда, – отреагировалАркадий. – Мать, она выдала тебе только часть информации. Я не разрешил ейв четвертый раз взять взбитые сливки. И не подумай, что я забочусь о ее фигуре,здесь уже ничего не поделать. Но ведь ее прошибет поносус вульгарис. Будетстонать и охать.

– О, как приятно видеть стольтрогательную заботу брата о младшей сестре, – произнес тонкий голос.

– Они ухитрялись спорить даже тогда,когда Машка еще не умела говорить, – вздохнула я и вдруг поняла, что что-тоздесь не так.

– Как вы здорово говоритепо-русски! – заорала, как всегда, во весь голос Маша. – Мамулечка,она говорит по-русски ну прямо как мы!

– Что же здесь удивительного? –сказала Жаклин. – Я ведь русская, девичья фамилия моей матери Коновалова. Сейчасвсе эмигранты прикидываются князьями, а я признаюсь честно – моя мама былапростой девчонкой из деревни, просто Галька Коновалова.

– А как же вы оказались в Париже? –заинтересованно спросила Маша.

– Во время войны моя мать попала воккупацию, – охотно ответила Жаклин, – а после побоялась вернуться вРоссию. Скиталась сначала без денег, жилья и работы, потом устроиласьсудомойкой в один богатый дом. Ну а дальше все пошло, как в сказке. Богатыйхозяин увидел бедную служанку, полюбил ее и взял в жены. Так что я – дитялюбви!

– Вы великолепно владеете русскимязыком, – сказала я, – практически без акцента.

– Мать настояла на том, чтобы в доме былодва языка, – пояснила Жаклин. – Она говорит, что, чем больше знаешь,тем лучше.