– Ты, – перебил он. – Говори мне «ты», пожалуйста. Кстати,меня зовут Алхан, в просторечии – Алик. Так ты меня и зови.

У Надежды заплыли слезами глаза, и она, задыхаясь,произнесла:

– Ты имеешь в виду, что моего ребенка кто-то захочетусыновить или удочерить?

Это впервые она так назвала нечто: «мой ребенок»! И ничего,язык не отсох.

Вахаев улыбнулся, радуясь ее понятливости.

– Ты и представить не можешь, сколько будет желающих! Ихобъединяет, кроме бездетности, еще одно: большие деньги. Такие большие, чтотебе не придется беспокоиться об оплате своего пребывания в клинике. На черномрынке младенец стоит от двадцати тысяч долларов – при вывозе за рубеж. Нопоскольку все свершится в пределах нашего отечества, для будущего папы и мамыуслуга обойдется гораздо дешевле. Они заплатят за весь курс твоего пребыванияздесь, да еще ты получишь пять тысяч.

– Но это же… незаконно! – пролепетала Надежда, еще большеслабея от огромности суммы. Она с величайшим уважением относилась к деньгам ичастенько, стыдясь сама себя, думала, что, не иначе, хмель от Галькиного морсувсе еще бродил в ее победной головушке, когда руки совали в печку деньги. Этоже с ума сойти, пять тысяч рублей в одну минуту вылетели в трубу. А окажись онитеперь у Надежды, может быть, и не пришлось бы предстать перед Вахаевым этакойбедной родственницей. И вот, какое совпадение, снова выпадают ей пять тысяч…только тверденьких, крепеньких, устойчивых долларов! Она сможет выплатитьостатки пая за свою кооперативную квартиру. Может быть, купит и машину.

Нет! Фасад школы милиции вырисовался в ее памяти, и онаповторила решительнее:

– Это незаконно!

– Да? – сухо осведомился Вахаев. – Правда? А то, что с тобойсделали эти мерзавцы, оставшись безнаказанными, – это как, законно? И деревня,решившая их прикрыть во что бы то ни стало, поступила законно? А сообразно ли сБожескими законами милосердия то, чего ты от меня требуешь: убить вполнесформировавшийся плод? Ведь если он мужского пола, у него даже писюлька ужевидна, ты себе представляешь? И законна ли такая несправедливость: ты готоваумереть, лишь бы уничтожить этого ребенка, а какая-то женщина полжизни готоваотдать, лишь бы детский голосок назвал ее мамой. Да она бы тебя задушила своимируками, если бы только заподозрила, как ты ненавидишь ее будущего сына илидочку!..

Он с трудом перевел дыхание, помолчал, пытаясь взять себя вруки, усмехнулся:

– Вот шайтан, как глупо, да? Сейчас сам заплачу, да? – Ичерез несколько мгновений продолжил уже спокойнее: – Надюша, сама понимаешь:делать нечего. Надо соглашаться.

Она согласилась.

Через месяц Надежде уже казалось, что вся жизнь ее прошла вклинике Вахаева, и какая же это была комфортабельно-сонная жизнь! Она лежала вотдельной палате. У нее были телевизор и магнитофон с огромным количествомкассет. Ей приносили горы газет и новые детективы. Надежда любила фантастикуВасилия Головачева – ей стали приносить книги этого автора, которого тогда какраз начали издавать в Нижнем Новгороде. Она ела все, что хотела: доктор велелне стесняться даже в капризах. Ей и крошечную елочку привезли под Новый год, ав одиннадцать Вахаев заглянул поздравить, прежде чем ехать в свою компанию.

Никаких других больных Надежда не видела: здесь обещалихранить врачебную тайну – и воистину хранили.

Посещали ее только двое: сам Вахаев и медсестра Гурия. Онабыла молчуньей, как и Надежда, а потому обе отлично ладили.

Время шло. Плод, по словам Вахаева, развивался нормально.Живот, стало быть, неудержимо рос… Как-то Вахаев принес конверт и, положив егоНадежде под подушку, сказал, что будущие родители найдены. Это задаток,половина суммы.

Надежда только кивнула, а когда Вахаев ушел, быстропересчитала деньги. Две с половиной тысячи долларов! Ни за что… За то, чтобыНадежда могла вздохнуть спокойно! За ее страдания! За пробуждение на полу икровавую слизь на животе. За изматывающую тошноту по утрам, за отвращение кжизни, за слезы, пролитые перед зеркалом, когда она смотрела, как увеличиваетсяее живот. За то, что пришлось бросить работу, – единственное, что она любила вжизни! – и лежать здесь, бездельничая и распухая!

Надежда накрыла ладонью бугор, выпирающий под простыней.Потерпеть осталось недели три, чепуха. Она нажала сильнее. Вроде бы вот здесь унего голова: доктор говорил, что положение плода нормальное. Значит, он лежитвниз головой. Ужасно, если подумать… девять месяцев в темноте. Скрючившись. Безвсяких мыслей. Или оно хоть о чем-то думает? О своей матери? Об отце… отцах?

Надежда прикусила губу, глядя в окно. Снег прилип к стеклам,ветви деревьев обвисли под тяжестью настоящих сугробов, которые уже и не падалина землю: ночью подмораживало, а днем опять сыпались мокрые увесистые хлопья.Несколько деревьев в садике сломались. Жалко…

А в общем-то Надежде сейчас было все безразлично. Душевнаямаета и физическая усталость измучили до крайности. Она даже ненавидеть устала…это слишком много, ненавидеть одинаково сразу троих. Лучше бы ее изнасиловалкто-то один – из затаенной ли мстительности, из подавленного ли вожделения. Иона бы знала кто. Вот тогда ее ненависть была бы острой, убийственной. Арастроенная – ни то ни се.

Интересно знать, сонно думала Надежда, удивляясь, что у нееничто не вспыхивает в душе от этих мыслей, а кто был первый? Кто больше всегоее желал… осквернить? Или иметь? Может быть, кто-то из троих был в нее тайновлюблен – давно, еще в розовенькой юности, – а на преступление пошел,поддавшись дружкам? Может быть, кто-то мстил ей за свою несостоявшуюся первуюлюбовь?

Сначала, когда такие мысли едва закрутились у нее в голове,Надежда назвала себя идиоткой и мазохисткой. Но мысли – не мухи, их так простоне отгонишь, и постепенно, в полной бездеятельности ее существования, они всечаще овладевали ею и наконец сделались чем-то вроде интеллектуальной игры.

Нынешнюю жизнь этих мерзавцев она знала оченьприблизительно, но вполне могла ее придумать. Уродливая обстановка маленькойзабитой деревушки, где люди наперечет, где все про всех знают, где, чтобывыжить, надо сделаться неотличимым от других. Странно – в таких деревушкахохотнее прощают выпирающее из нормы злодейство, чем ненормальную добродетель. Иесли таковая у кого-то есть, ее лучше затаить – как недостижимую мечту. Иначетихо затопчут. Со свету сживут…